– Интересуешься охотой?

Рыжий мальчишка широко, открыто улыбнулся. На том мы и расстались.

Этой же осенью Бобка заболел.

Он съел Васин химический карандаш. Съел не целиком, а разгрыз аккуратно деревяшку, уничтожив графит. Зачем это ему понадобилось? Скорее всего, из любопытства, он был ужасно любопытный… Нас не было дома. Наученные горьким опытом, мы попрятали от Бобки всю обувь, оставив для точки зубов только старую галошу и теннисный мяч.

Как балованный ребёнок предпочитает игрушкам запретные гвозди и обыкновенные чурбачки, так и Бобка, вероятно, для игры выбрал скатившийся со стола карандаш и съел его незаметно для самого себя.

Язык у Бобки стал лилово-чёрный. Изо рта забила сиреневая пена. Я вернулась с работы раньше своих и пришла в отчаяние. Несчастный пёс встретил меня как спасительницу, бросился с жалобным визгом. А чем я могла помочь?

Вспомнив, что при отравлениях лучшее лекарство – молоко, бросилась к Хае Львовне, к Каречке, притащила блюдце с тёплым молоком.

Бобка пить не мог. Ему было очень плохо. Он всё время старался убежать от боли: постоит-постоит среди комнаты с несчастной мордой, растопырив высокие лапки, вдруг взбрыкнёт ими, вроде жеребёнка, и бросится в угол. Не помогает, боль бежит с ним… Покрутится на месте – и боль крутится. Кинется к печке, потом под стол. Наконец я взяла его на колени, силком раскрыла пасть и влила молоко. Бобка всхлипнул горько, как обиженный ребёнок, и уткнулся мне чёрно-лиловым носом в платье. Вошла Каречка. Она собиралась в театр, была нарядная, завитая.

– Как? – спросила озабоченно.

– Да не пьёт… Вот вливаю понемногу. Каречка нагнулась над Бобкой. Её скуластенькое, засыпанное пудрой лицо было таким сочувствующим… Могла ли я думать, что Каречка, собаконенавистница, скандалистка, примет такое участие в бедном Бобке? Нет, определённо, испытания военных лет смягчили её.

– Может быть, сделать ему искусственное дыхание? – испуганным шёпотом спросила Каречка (она работала в поликлинике регистраторшей).

– Не знаю. Ветеринара бы надо… Вот когда Саши-сапожника нету…

– Минуточку! Каречка исчезла.

Не помню, где она раздобыла ветеринара, ко через час он был у нас, а Каречкин театр пошёл побоку.

Бобке приходил конец. Он лежал бездыханный, вытянувшись, только лиловая пена капала из стиснутых зубов.

– Усыпить могу, – сказал ветеринар.

– Нет! – решительно возразила Каречка.

И стоявшая сзади в дверях Хая Львовна, как эхо, повторила:

– Нет!..

Хорошо, что Васи с Андрейкой не было: они на весь вечер отправились куда-то…

– Дело ваше, – сказал ветеринар. – Налицо сильное отравление. Организм молодой…

– В том-то и дело, что молодой! – Каречка опять нагнулась над Бобкой, лежавшим у меня на коленях. – Молодые должны жить. Я знаю, как делают искусственное дыхание. Сейчас начнём…

Не знаю, почему Каречка считала, что при отравлении именно оно поможет. Но случилось чудо: ветеринар ушёл, а Каречка принялась энергично, не жалея нарядного платья, растирать бездыханному Бобке пузичко, поднимать и сгибать бессильные передние лапки. И Бобка медленно начал оживать. И вдруг ожил совсем. Посмотрел на меня, Каречку, Хаю Львовну удивлёнными карими глазами. Поднял ухо, слез с моих колен, с аппетитом долакал оставшееся в блюдце молоко. И, энергично подрыгав лапками, отправился к себе на место, в ту же старую картонку, в которой жил Мартик, где сладко-пресладко заснул.

Мы вздохнули с облегчением. Каречка с Хаей Львовной пришли попить со мной чайку, очень довольные.

Бобка никогда больше не ел карандашей, и зима прошла для него благополучно.

Следующий год до самой осени мы провели в городе, и лишь к началу сентября я и Вася смогли поехать к знакомым за Серпухов.

Андрейка остался под опекой Хаи Львовны. Мы с Бобкой должны были выехать первыми, Вася – через недельку.

Пока Бобка был малышом, мы всегда благополучно провозили его к вокзалам на трамвае. Сейчас он подрос, а ехать нам было до Курского вокзала, через весь город. Я решила запаковать Бобку в рюкзак и проскользнуть в метро – под землёй езды всего десять минут… Собрав чемодан с вещами, надела на спину рюкзак, взяла Бобку на поводок и отправилась. Как всегда, Бобка весело и охотно бежал у моей ноги, брезгливо перескакивая лужи – он был страшный чистюля. Против метро в переулке я завела его в первый же подъезд, поставила чемодан и стала запаковывать.

Подъезд был необычный, большой, пустой и гулкий. Под лестницей зачем-то стояла скамья. Недолго думая я взгромоздила на неё рюкзак; Бобка пытался выпрыгнуть, сердито щерил зубы, морщил нос. Я старательно затягивала его ремнями, приговаривая:

– Сидеть!.. Тихо… Слышишь, сидеть!

– Так, – спокойно и грозно произнёс надо мной чей-то голос. – Собачку прячем?

С лестницы над скамьёй свесилась голова в милицейской фуражке. Я обомлела: оказывается, как раз над нами висела табличка: «Отделение милиции», и стрелка с указателем наверх.

– Да… – пробормотала я. – Грязно очень. Лучше понесу его, понимаете?

– Чего уж, понимаю.

Милиционер спустился с лестницы, пристально оглядел меня и, хлопнув входной дверью, ушёл. Я допаковала Бобку.

Он, молодец, притих, смирился видно. Нацепила рюкзак на плечи, взяла чемодан и, оглянувшись на улице направо-налево (милиционера нигде не было), вошла в метро.

Мимо контролёрши мы спустились к поезду благополучно. Но на платформе – о, ужас! – стоял тот же ехидно улыбавшийся милиционер.

– Гражданочка, – ласково сказал он, – не вы первая… Как собаку в метро везти, все к нам в подъезд зайти норовят. Кто в корзину, кто в сумку прячет. Один гражданин в футляр от скрипки запихнул… Поднимемся-ка лучше от греха наверх! Сами знаете, животных в метро возить не положено.

– Это очень неправильное правило! – рассердилась я. – На чём же их прикажете возить? Для такси свободные деньги не у всех есть…

– Сказать по совести (поезд уже укатил, мы с милиционером стояли на опустевшей платформе вдвоём), понимаю вас и даже сочувствую – у самого овчарка. Да что поделаешь, закон!

– Очень глупый закон, – брякнула я. – А кошкам, птицам можно?

– Птицам – да, если в клетках. Насчёт кошек тоже запрет. И в трамваях, и в автобусах.

– Не понимаю! – горячо сказала я. – Если собака чистая, в наморднике…

Мы с милиционером уже поднимались к выходу, он любезно нёс мой чемодан.

– Ничего не могу поделать! Законы на то и писаны, чтобы их выполнять.

Наверно, глупо выглядела я со стороны: шагаю с красным, злым лицом, за спиной возится в рюкзаке Бобка, а рядом вежливо и строго выговаривающий мне милиционер тащит чемодан. Спасибо, никого знакомых не встретили: подумали бы, что меня вроде воровки в отделение ведут!

Милиционер перевёл нас с Бобкой через улицу, поставил на тротуар чемодан. Я сказала растерянно:

– Вот история с заковыкой… Что ж теперь, домой возвращаться? Нам же на вокзал надо. На Курский.

И тут милиционер вдруг, как мальчишка, воровато оглянулся, быстро шепнул мне:

– Вон троллейбус пустой как раз подходит, сидайте скоренько! Не дурак он у вас, молчит, шельмец. Какой породы-то?

– Фокстерьер гладкошёрст… – Я прямо-таки порхнула в открывшуюся дверь троллейбуса.

Милиционер подал мне чемодан, выразительно мигнул кондукторше… Мы покатили. Я успела помахать ему рукой. Вот славный попался!..

Часа через три мы с Бобкой были уже на месте.

От станции надо было пройти пешком четыре километра. Бобку я, конечно, ещё в поезде вытащила из рюкзака, а как сошли, спустила и с поводка. Он бойко побежал по тропинке, я с чемоданом следом.

Скоро мы вошли в берёзовую рощу, прекрасную, как в сказке.

С тихим шорохом сыпались на землю оранжевые и золотые листья. Белые стволы сливались в гуще. Тонконогие осины багровели на краю оврага, молодые дубки стояли в зелени как богатыри. То и дело нога сшибала грибы: подберёзовики, красноголовики – тропинка через рощу была малохоженая, заросшая.