Вырвав с боем свои документы, не дождавшись родительского благословения, он торопился домой, в Кротовку. Ехал в автобусе – улыбка до ушей, машинка – самосвал под мышкой и сумка спортивная с вещами. Тихо было в деревне, будто ушли куда все. Даже остановка автобусная пустая – ни старушек с помидорами, ни тетки Клавы с семечками. К дому Тети Нади он подошел уже объятый тревогой, заползшей таки в душу. Вся толпа плотной стеной стояла возле их забора. УАЗик милицейский мигалкой светил, машина с красным крестом. Ужас его обуявший, ни с чем сравнить нельзя было! Прорвавшись сквозь толпу, он толкнул калитку и замер. Машинка упала на землю, за ней полетела и сумка. На траве, там, где он еще недавно играл с Ваняшей, лежало что-то, накрытое белой простыней. Что-то очень маленькое. Под тряпкой угадывались тонкие ножки, а вот ручка – немного в сторону, и головка. Ванечка! «Почему его укрыли с головой, врачи хреновы, он же задохнется!» – подумала он и, резко наклонившись, сдернул простынку. Ему показалось, что Ваняша спит, и он успокоился. Встал с колен, улыбнулся, ища глазами Любаву. Она уже шла к нему, пошатываясь и не глядя под ноги. Она смотрела только на него, Махотина. От тоски в ее глазах ему захотелось завыть. Он все – таки понял – не Ванечка, а тельце его прикрыто простыней. «Задушил он его, Боренька, быстро так, я и выбежать не успела. Виновата я», – заплакала, наконец, Любава. Махотин глянул вокруг – через стекло УАЗика лицо ненавистное усмотрел, дернулся, Любаву оттолкнул, дверцу машины на себя рванул, выволок эту сволочь за рубаху, кинул на землю, ногами пинать начал. Милиционер едва успел сверху на Бориса навалиться, запинал бы тот в усмерть вражину! Мужики соседские подоспели, увели его в дом, Любаву тоже. А этого, тронутого, в дурку увезли. Там он и остался после суда, признали невменяемым! Только Махотин всегда знал, в полном сознании тот убивал сына, выждал, когда Махотин уедет и – убил!

– Зря я вам напомнила, да? Не обижайтесь на меня!

– Нет, Лена. Не забывал я никогда.

Махотин вдруг вспомнил о записке. «А что, если?…» – он с подозрением посмотрел на Елену. «Она могла. Только зачем? Она почти посторонняя. Подумаешь, два месяца дружили. Или дольше? Врет? Зачем? Хочет, чтобы я что-то раскопал? Нашел убийц? Если заговорит о пожаре, то возможно…»

– Борис, простите, что спрашиваю. Нашли того, кто поджег ваш дом тогда?

– Нет. Обвиняли меня. Если вы в курсе.

– Нет! Впервые слышу. Мы же тогда уехали домой, сюда, в Рождественку, почти сразу после похорон мальчика. Потом у меня умерла бабушка, я родила Мишку, он ровесник вашей дочери. Мне только муж про вас рассказывал, он изредка родню навещал. И про пожар я от него узнала.

«Интересно, что же тебе еще муж рассказывал?» – Махотин не торопился продолжить разговор о пожаре. Он хотел, чтобы Елена сама сначала поделилась с ним информацией.

– Я вашего мужа совсем не помню.

– Да и меня, как видно, тоже. Мне тогда семнадцати не было, а Василию сорок.

– Как же вы так? Извините, Лена, – вырвалось невольно у Махотина, уж больно поразила его большая разница в возрасте у Елены и ее мужа.

– Трудно мне было одной с бабушкой. Вот и вышла замуж в шестнадцать лет. Мне повезло, Василий был добрый, непьющий. И меня любил. А уж мальчишки родились! Лучшего отца и не найти. Мишка его копия.

С улицы послышался шум мотоцикла. Махотин повернулся.

– Лукич, нашли? – Елена бросилась к участковому.

Тот отрицательно покачал головой. Повернувшись к Махотину, протянул руку.

– Воронин. Семен Лукич.

– Махотин Борис Никитич.

– Отдыхающий, значит. Это вы дом у Елены купили?

– Да. Отпуск здесь намереваюсь провести. Помощь моя нужна? – Махотин глазами показал на Елену.

– Потом, – тихо ответил Лукич, – Лена, где Санек?

– За вами убежал. Не томи, Семен, рассказывай.

– Нечего пока. Прочесали лес до Ведьминой опушки, речку с баграми Тарас с сыном прошарили. Трупа нет, Елена. Это хорошо, – с нажимом сказал Лукич, – так что не дергайся пока. Я пошел. Встречусь с Петром. К нему уже взвод солдат подтянули, щас дальше по лесу пойдем.

– Я с вами, – Махотин прощально махнул рукой Елене.

– Пошли, – Лукич толкнул калитку, – я что хотел попросить. У нас все заняты, надо бы в город свезти. В лабораторию. Лукич протянул Махотину пакетик с листьями какого-то растения внутри, испачканными чем-то бурым.

– Это кровь. А вот Мишкина карточка. Первая группа. Сможете?

– Не вопрос. У меня есть знакомые, сделают быстро.

– Успеть бы его самого найти. Может раненый где лежит, – Лукич с тоской оглянулся на дом Елены, – Жалко ее. Одна пацанов тянет. Мишка вот только недавно зарабатывать стал. А тут!

Он легко залез на мотоцикл и, подняв в прощальном салюте руку, умчался. Махотин почти бегом двинулся в сторону своего нового жилища.

Женщина задумчиво вертела в руках телефонную трубку. Звонок в контору подтвердил: он уехал. Она никак не могла решить: просчиталась она или так даже лучше. Записка сделала свое дело, хотя бы один из них отреагировал. Второй, похоже, либо не получил, либо пропустил, посчитав за шутку. Эх, если бы не нужны были так деньги! Разве же она смогла бы такое сделать? Она, человек, истово верующий в Бога, в его милосердие и могущество? Даже сейчас, когда ее дочь тихо угасает на больничной койке, а у нее одна надежда – достать эти двадцать тысяч американских рублей. А у нее даже и наших столько никогда не было. Откуда, с ее-то профессией? Только раз в жизни ей повезло. Удалось заработать приличные деньги по тем, перестроечным временам. И не только деньги. Она узнала такое! Та старушка под конец совсем умом тронулась. Может оно, конечно и бред, но уж больно складно! Она еще тогда почувствовала, правду бабушка бормочет про сына своего. И записки эти, которые та писала и запечатывала в конверты, не спроста. Щедро тогда оплатил ее услуги хозяин, не просто щедро. Намекнул как-то вскользь, мол, не болтай лишнего. У нее тогда ноги подкосились под его взглядом. Когда уходила – из города хотела уехать. Но тут беременность. Танечка родилась слабенькой. Так что вся зарплата и премиальные ушли на лечение малышки. И помогло же! Почти пятнадцать лет не было рецидива. А сейчас опять все вернулось. Только хуже. «Бог дал надежду – врачи в Германии делают такие операции. А денег мне даст один из этих двоих» – успокаивала она себя. Столько лет она молчала! Грех в душе несла, преступника покрывала. Боялась. За себя, за дочку больную. А теперь своя жизнь не дороже копейки, а Танюше хочется дать шанс пожить. Хоть сколько. «Зачем я послала записку Борису?» – засомневалась вдруг она, – «Ну начнет он копать, догадается, что я знаю больше, а дальше? Дальше – я позвоню. Думаю, уже сегодня можно звонить. И что он делать потом станет, когда имя убийцы знать будет? Мстить? Пойдет убивать или в милицию сдаст? Лет-то прошло сколько! Кому это все надо сейчас? Мне нужны только доллары. У Бориса я не могу требовать. Только попросить заплатить за информацию. Даст, сколько запрошу. Стыдно-то как! А у того не попросишь. Только шантаж. Страшно!»

Женщина затравленно посмотрела на телефонную трубку и осторожно положила ее на аппарат. Узнать судьбу второй записки она никак не могла. Придется послать третью. По домашнему адресу. Спасибо бабушке, написала она этих записочек штук десять. Что за мысли тогда копошились в ее нездоровом мозгу? Или себя она таким образом успокаивала, мол, жива Любава. Но, сгорела Борина жена, точно. А дочка уцелела. Это она Галине, будучи еще в почти здравом уме, рассказала. И про того, кто поджег дом. И как корзинку с ребенком и запиской Боре под дверь подбросили. А почерк-то в записках один! Только рука у нее потом дрожала сильно. Но все равно одинаковый. Интересно, Борис заметил? Казнит себя Галина только за одно: рассказала она все отцу Танюшкиному, Сергею. Потому, как жить с ним собиралась долго. Но он сбежал. От больной дочери сбежал. И где он сейчас, никто не знает. От хозяина их, у которого работал шофером, он уволился. Как-то сразу из города пропал, даже мать ничего про него не знает. Выросла Танюшка, а отца не видела ни разу. Может, оно и к лучшему!