– Что ты маешься с утра, Боря? Замужем она, забудь! Муж любит ее, ревнует страшно. Не лезь!

– А она?

– Что она?

– Она мужа любит, тетя Надя?

– А уж это тебя не касается. Ребенок у них. Сам-то ведь невесту в городе оставил, так?

– А? Да, Лизу.

– Вот и возвращайся к ней. А Любаву не трогай. Она сирота. Родители рано ушли, царство им небесное, ей и двух лет не было. Сначала Анфиса, а через год и Мирон, брат мой. Росла Любава у меня. Так что, она мне, как дочь. В обиду не дам!

– Да разве я смогу ее обидеть? Я люблю ее.

– И думать не думай! А обидеть каждый может. Она ведь как ангел, чиста душой. Слово худого ни про кого не скажет. Жалеет всех. Вот и замуж пошла, отказать не посмела. Любит муж ее, еще раз тебе говорю. А коли ребенка решилась родить, то и она его тоже любит.

Махотин упрямо покачал головой.

– Пусть она сама меня прогонит.

Надежда Федоровна вздохнула.

– Видела я вас, шла за вами до самого Любавиного дома.

– Я и не заметил!

– Еще б ты заметил! Для тебя, Боря, это блажь. Пройдет, как домой вернешься. Женись на своей городской невесте. Не порть Любаве жизнь. А я ей сажу, чтобы пока ко мне не ходила. И ты к ее дому не ходи.

Махотин прожил оставшиеся три дня, как в бреду. Особенно худо ему было по вечерам. Надежда Федоровна отпаивала его домашней наливкой, и только так он засыпал. А через три дня он вернулся в город. Лиза-то как все разу поняла! Он, вроде, и не говорил ничего. Сказал коротко «к свадьбе готовься». Засветилась вся, обрадовалась. А потом глянула так внимательно, прямо в глаза. А он возьми, и отвернись! И все. Сразу сникла, страшненькая такая стала, смотреть было больно. И жалко. «Уходи», – процедила глухо. Вышел за дверь, и с груди как жаба спрыгнула. Легко стало, светло. Даже стыд куда-то делся. Утром он уже в Кротовке был, около дома Надежды Федоровны. Она, как увидела его из окошка, выскочила за калитку и, оглядываясь тревожно, в дом затащила. Замахнулась было кулаком сжатым, да в бессилии руки опустила. Головой на занавеску показала. У него сердце тогда чуть из груди не выпрыгнуло: сразу догадался – там она. Шагнул шаг, тряпку отдернул в сторону. А ноги к полу приросли. Ничего не видел, только глаза ее широко раскрытые, темные омуты. Сама к нему шагнула. Упала на грудь, телом теплым от предутреннего сна прижалась, слилась с ним воедино. Сколько они так стояли?!..

Махотин резко остановился. Перед глазами словно стена выросла, в груди холодно, а тело в жар бросило. И ноги не идут. Опять! Стоило ему только о ней вспомнить, как он терялся. В мире проклятом, без нее уже который год, места себе не мог найти. Уж дочери их, Ларочке, двадцать два, а он и ей будто простить не может, что не сгорела она тогда с матерью в том безумном огне. Никто бы тогда так не напоминал ему о ней, Любаве. У Ларки глаза матери, такие же бездонные, губки полные, брови вразлет, а нет в ней красоты внутренней, не светится она, как мать. Недобрая она, Лариса, расчетливая на ласку. Выгодно – поможет, откроется вся. Нет – так ежом встретит. Ему, отцу, иногда от нее убежать хочется. Если б не похожесть лицом, подумал бы – не их с Любавой это дочь!

Елена сидела на крыльце, словно поджидая Махотина. «Нет, не меня она ждет. Весточку хоть какую про сына, извелась, видно, вся!» – он толкнул незапертую калитку.

– Здравствуйте, Елена Ивановна.

– Добрый день, – еле расслышал Махотин.

– Лена, можно так вас называть?

Она кивнула. Удивленно, немного растерянно.

– Лена, я знаю, у вас сын пропал. Могу я чем-то помочь?

– Да чем же?

– Может, из города милицию привезти? У меня есть знакомые. И в МЧС, и ОМОНЕ. Ребята все тут прочешут.

– Народу хватает. Только вот не вернулся еще пока никто с поисков. Не нашли, значит. Это хорошо.

– Что хорошо? Что не нашли? – он подумал, не повредилась ли женщина умом.

– Не нашли, значит, жив. Вот найдут, тогда…

– Ну что вы, ей – богу, так мрачно! Расскажите – ка мне все подробно, как ваш сын пропал.

Елена тихо рассказывала то, что узнала от Саньки, а Махотин слушал и удивлялся. Как можно было сразу не сообщить в область? Что за беспечность местного участкового? Если кровь нашли, нужно на анализ отдавать. То есть, в город отвезти. А вдруг это его кровь, Михаила? Что они там еще ищут? Труп? Чтобы матери предъявить, мол, сделали, что могли?! Махотин решил, что сейчас же пойдет на кладбище и предложит вполне конкретное дело – отвезти образцы в городскую лабораторию.

– Лена, я все понял. Вам действительно лучше сидеть дома и ждать. Я пойду на кладбище. Может, помогу чем, – Махотин вспомнил, что бабка, которая рассказала ему про кровь, просила не говорить ничего Елене.

– Хорошо. А вы зачем приходили?

– Спасибо сказать. За дом. Чистота какая! Спасибо вам.

– Не на чем, – она улыбнулась, – Вы попросите дочку Ниловны, из пятого дома, она вам и убирать и готовить будет. Ваши-то, жена и дочка, к таким условиям непривычные!

– Да, уж! – он невольно хохотнул, – обломал я им отпуск. Тут не Греция!

– А я ведь вас сразу узнала, Борис Никитич! – словно бы решилась на разговор Елена.

– Вы о чем? – Махотин удивился.

– Может и не нужно об этом, но я знала вашу жену. Любаву.

Махотин почувствовал, как у него опять похолодело внутри. Вот оно, прошлое. Догнало. Что же это за мир такой! Тесный…

– Мы с мужем тем летом гостили у его родственников в Кротовке. Их дом напротив тети Надиного. Они даже какие-то дальние связи по родне имели. С Любавой мы тогда подружились, хоть я младше на четыре года. Так получилось, что, когда вы в город уезжали, ей пришлось у наших прятаться. Ее муж, когда она ушла от него, умом тронулся. Не сразу мы это поняли. Он тихо так под окном у тети Нади сидел, на лавке из стороны в сторону раскачивался и напевал что-то. А когда догадались, что с ним неладно, поздно уже было…Он с сыном поиграться, вроде, пришел. Дальше вы все знаете!

Да, Махотин знал. Любава уж как тогда не хотела его в город отпускать! Боялась чего-то. Они с Надеждой Федоровной ее по всякому успокаивали. Ехал-то он всего на пару дней, паспорт взять, матери сказать про невесту новую, на свадьбу позвать – на этом тетка Любавы настояла. Он и сам перепугался, видя, в каком состоянии его всегда улыбчивая и спокойная невеста. Развод с мужем ей оформили через две недели – деревня! И новую свадьбу назначили еще через две. Он бы и раньше!.. Не жила она с ним до росписи, а уж как ему хотелось! Тетка только посмеивалась, глядя на его страдания. К мальчишке он даже по своему привязался – жалко его было, болезненный весь, желтенький такой. Но веселый. И Любавин же сын, не чужой! Махотин с ним все по лужайке перед домом ползал, из деревяшечек домик строил. Однажды спиной почувствовал взгляд. Резко обернулся – Ваняшин отец сквозь щель в заборе за ними наблюдает. Не испугался, нет. Но жутковато стало. Уехал он в город, а на душе неспокойно. Дома в спорах с матерью прошел день, еле отвоевал свой паспорт, будто он глупость какую совершить собрался, а мать не пускает. Да так в ее глазах и было! Кто же в здравом уме отказывается от такой невесты, как Лиза Крестовская! Это тебе и жизнь сказочная и блага немереные! При таком-то папе! Никак не смог он ей объяснить, не любит он Лизу! Тогда мать и припечатала его: не жить ему, Борису, в городе. Крестовский ему не даст! Вот, мол, как ты себе жизнь поломал! А он и не собирался. В деревне работа у него уже была. И главное – женщина любимая. Дорогая до слез, до ломоты в глазах, до постоянно бухающего сердца. Душа в полете, песни поет, к ней рвется. Разве же поймет мать, живущая с отцом из чувства долга! Всю жизнь копила на чешскую хрустальную люстру с подвесками, ковер туркменский, холодильник по какой-то там записи! А у него в деревне – занавески из ситца, горшки с цветами на окнах, печка дровами топится, а вместо «Полюса» – погреб с кадушками огурцов засоленных. А ходит он голыми пятками по домотканым половикам. Вот так. Но разве матери это расскажешь?! Она ужаснется только – на что променял! С работы не отпускали. Специалист молодой, отработать должен был еще год. Кое – как на две недели уломал. Так и пришлось четырнадцать дней телеграммы в Кротовку слать, мол, не забывайте!