Следом за мужчиной в мою клетушку протиснулась женщина помоложе, более рослая, чем ее спутник, и, я бы сказал, миловидная, если бы в ее лице было побольше красок. Оба были настроены решительно, в особенности дама. Опередив спутника, она схватила пластиковый стул, стоявший у стены, но не села, а дождалась, пока на него опустится мужчина, сама же осталась стоять.

Я почему-то сразу решил, что они родственники, – и не ошибся.

– Моя фамилия – Кокорин, – произнес мужчина, дергая заклинившую молнию на замшевом жилете, плотно обтягивающем намечающееся брюшко. Затем он извлек внушительных размеров носовой платок, промокнул горошины пота на лбу и добавил: – Кокорин Павел Матвеевич. А это моя сестра Анна…

Я поймал цепкий взгляд женщины – она пыталась оценить впечатление, которое на меня, очевидно, должна была произвести фамилия «Кокорин». Не имея ни малейшего понятия, кто это, я соорудил самую радушную улыбку.

– Вот как? Весьма рад. И что же вас ко мне привело?

– Мы по поводу «Мельниц Киндердийка»… – начал было Кокорин, но тут же спохватился: – Ах да, вы же ничего толком не знаете… Дело в том, что примерно два месяца назад из мастерской нашего отца была украдена картина. А теперь стало доподлинно известно, что некое лицо пытается получить разрешение министерства культуры на вывоз этой работы за рубеж.

– Ваш отец – художник? – спросил я, лихорадочно соображая, какое отношение к похищенной картине может иметь мелкий клерк гуманитарного управления. То есть я. Мои усилия не ускользнули от Анны – в ее взгляде отразилось насмешливое презрение.

– Да, – Кокорин поерзал на стуле. – Однако всеобщее признание он получил прежде всего как выдающийся реставратор. Поверьте – в том, что касается Северного Возрождения и барокко, равных ему нет. Это я вам говорю как профессионал. Странно, что вы не слышали его имени.

– Виноват, – я потянулся за сигаретой. – Вопросами искусствознания я занимаюсь всего две недели. До этого я специализировался в совершенно другой области.

– В какой же, если не секрет? – вежливо поинтересовался Кокорин.

– Уголовный процесс, – сказал я. – И смежные экстремальные виды спорта.

Шутку он оценил, но от его сестры по-прежнему веяло холодом.

– Значит, вы считаете, – продолжал я, – что лицо, похитившее картину, пытается вывезти ее из страны. Откуда у вас эта информация?

– Не важно, – насупился Кокорин. – Какая разница. У меня антикварный бизнес – маленькая галерея и магазинчик при ней. Как во всяком бизнесе, у меня есть свои каналы и связи. За разрешением на вывоз картины обратился некий Борис Яковлевич Меллер, стоматолог. Он перебирается на постоянное жительство в Германию, но я могу поручиться, что сам Меллер к краже отношения не имеет. Не тот персонаж.

– Вы хотите сказать, что он купил ее у похитителя?

– Именно. Больше того – Меллер представил в соответствующие инстанции документы, подтверждающие, что картина действительно принадлежит ему и приобретена законным путем. Липа, разумеется, но всегда найдется эксперт, которому будет выгодно этого не заметить.

– Серьезные хлопоты, – заметил я. – Во всяком случае для Меллера. И что, дело того стоит? Во сколько могут оцениваться эти ваши «Мельницы»?

– Здесь – тысяч десять от силы. В евро. В Германии или Голландии – от семидесяти до ста двадцати, в зависимости от текущего состояния рынка.

– Вот как? – удивился я. – Вы, кажется, сказали, что это работа вашего отца?

– Ничего подобного я не говорил. – Кокорин снова заерзал.

– По-моему, – вмешалась Анна, – мы просто теряем время. Это бессмысленно, Паша.

– Погоди, – отмахнулся он. – И перестань давить на меня ради бога. Я знаю, что делаю.

Тут брат и сестра уставились друг на друга, и стало видно, до чего же они похожи при всем внешнем несходстве. Потом Анна резко повернулась на каблуках и уже шагнула было к двери, но передумала.

– Проблема, Егор Николаевич, в том, – промямлил Кокорин, – что картина вообще не принадлежала нашему отцу…

– А кому же? – спросил я через плечо, так как в это время пытался справиться с рассохшейся оконной рамой. Глоток свежего воздуха не помешал бы нам всем.

– Константину Романовичу Галчинскому.

– А это еще кто?

– Вы, должно быть, приезжий, Егор Николаевич? – вдруг осведомился Кокорин.

– Нет. Правда, около года отсутствовал, но в остальном меня можно считать коренным жителем.

– Странно. Мне почему-то казалось, что Галчинского в городе знает каждая собака. Он в своем роде достопримечательность. Бог весть уже сколько лет читает этику в юридическом, историю искусства в педагогическом, а заодно курс философской антропологии в духовной семинарии. Это не считая публичных лекций.

Оказывается, я помнил Константина Романовича. Это был любопытный старикан. Далеко за семьдесят, спортивного сложения, с прямой спиной и совершенно целыми зубами, он зимой и летом ходил в линялых джинсах и растянутых свитерах. Стремительно влетая в аудиторию, он на мгновение застывал, окидывал взглядом скамьи, а затем провозглашал благозвучным баритоном: «Ну что, кворум налицо? Тогда начнем помолясь!» Ни одной лекции он не прочел по теме, однако слушали Галчинского разинув рты. Хотя не всякий потом мог вспомнить, о чем шла речь.

Тот факт, что в моей зачетке некогда красовалась подпись профессора, обнародовать я не стал.

– Весной, где-то в конце мая, – продолжал Кокорин, – Галчинский принес ко мне «Мельницы». Название, разумеется, условное – работа в ту пору была не атрибутирована и вызывала серьезные сомнения. Навскидку – голландская школа, самый конец шестнадцатого или, скорее, начало семнадцатого века. Невзрачный, почти утративший колорит пейзажик – таких немало в запасниках наших и европейских музеев. Знаете, все эти «Неизвестный мастер Нюрнбергской школы», «Мастерская Ван-Эйка» и тому подобное. Причем доска уже тогда показалась мне подозрительной…

– Какая доска, Павел Матвеевич? – спросил я.

Анна быстро отвернулась к окну, чтобы я не мог увидеть выражения ее лица.

– М-да… – Кокорин пожевал губами и на секунду задумался. – Дело тут вот в чем. Живописцы того времени еще не пользовались холстом. Основой для картины, как правило, служило дерево – тонкая, миллиметров в восемь-десять доска или несколько досок, скрепленных между собой шипами и альбуминовым клеем, который делали из смеси свежей бычьей крови с известью. В разных концах Европы применяли различные породы дерева, причем каждый художник имел еще и собственные предпочтения. Это уже позже доски стали сначала обтягивать холстом, а затем окончательно перешли на основы из льняной ткани. Между прочим, даже Рафаэлева «Мадонна» написана на дереве – громадном комбинированном щите с великолепной грунтовкой, твердой, как мамонтова кость… Кстати, и грунт в картине Галчинского мне тоже сильно не понравился. Что-то там было не так: голландцы для пейзажей обычно пользовались темной грунтовкой – она заставляет холодные тона звучать сильнее теплых и усиливает контрасты света и тени, «Мельницы» же были написаны на смеси тонко размолотого гипса со свинцовыми белилами. Такие вещи видны невооруженным глазом…

– Хотела бы я знать, зачем ты все это здесь излагаешь? – Женщина наконец села и сжала между коленями сцепленные пальцы. Тонкая веснушчатая кожа на ее скулах гневно порозовела.

– Прошу тебя, Анна, – дернул лобастой лысеющей головой Кокорин. – Можно подумать, у тебя есть какие-то варианты…

– Так что там с доской? – я попытался вернуть его к картине.

– А, – спохватился он. – Извините… Одним словом, она показалась мне очень странной. Черный тополь – эта порода для голландцев была табу, если можно так выразиться. Дуб еще туда-сюда, его использовали также и немцы, и фламандцы вместе с пихтой и липой. Но тополь!.. К тому же на задней поверхности были видны продольные ходы древоточцев…

Он умолк, собираясь с мыслями.

– И что это означает?

– Верный признак того, что толщину доски уменьшили, сняв слой древесины. Возможно, при этом изменился и первоначальный размер пейзажа, а также была утрачена подпись автора – если, конечно, она была. Но какое это имело значение – для себя я уже решил, что передо мной самая обычная подделка. Такие тысячами тиражировались в Германии в восемнадцатом веке. Берется старая доска с разрушенным красочным слоем и старыми клеймами, шлифуется, а потом поверх оригинального грунта пишется фальсификат… Кстати сказать, красочный слой «Мельниц» и сам по себе был в паршивом состоянии. Несколько заметных повреждений, сильный кракелюр, в особенности в левом нижнем углу, где автор использовал для теней египетскую «капут мортум» в смеси с жженой костью.