Алиса, разрывавшаяся между материнской любовью и чувством вины из-за своих промахов, в течение многих лет была игрушкой в руках детей. Для нее Лео всегда оставался тем же голубоглазым мальчишкой, которого обожала Вера, и все попытки Джеймса более жестко воздействовать на сына наталкивались на мольбы «дать ему шанс». Неудивительно, что Элизабет так отчаянно пыталась привлечь к себе внимание родителей. Неудивительно также, что она не могла в течение более или менее длительного времени поддерживать отношения с людьми. Личность Лео безраздельно царила в их семействе. Перемены в его настроении служили причиной как семейных ссор, так и семейного мира. Никогда никому ни при каких обстоятельствах не дозволялось забывать о его существовании. Когда Лео хотелось, он мог очаровать любого. Пребывая в дурном расположении духа, он превращал жизнь окружающих в истинный ад. В том числе и жизнь Марка…

Ход мыслей нарушил телефонный звонок. Марк взглянул на Джеймса и увидел, что полковник внимательно смотрит на него.

– Возьмите трубку, – сказал Джеймс, протягивая ему ключи. – Возможно, они перестанут звонить, если увидят вас в библиотеке.

– Кто они?

Полковник устало покачал головой:

– Скорее всего им уже известно о вашем присутствии здесь.

– Алло?

Никакого ответа.

– Алло? Алло?…

На другом конце линии полное молчание.

Что такое, черт возьми?…

Автоответчик у полковника был старый, в нем еще использовались пленки. Сбоку мерцала лампочка, сообщавшая о наличии сообщений. Рядом горела цифра «5». Миниатюрные коробочки с пленками лежали за автоответчиком. Достаточно было беглого просмотра, чтобы понять, что здесь велись регулярные записи и ничего не стиралось. Марк нажал на кнопку «новые сообщения» и стал ждать, пока перемотается пленка.

Прозвучали два щелчка, и в микрофоне зазвучал женский голос:

– Недолго вам осталось притворяться невинным… ваш адвокат рано или поздно услышит эти сообщения. Вы думаете, что если будете нас игнорировать, то мы уйдем… но мы не уйдем. Мистер Анкертон знает о ребенке? Он знает о том, что существует живое доказательство содеянного вами? И как вы думаете, на кого она похожа?… На вас? Или на свою мать? Ведь с помощью анализа ДНК так легко все установить… Достаточно одного-единственного волоска, чтобы доказать, что вы лжец и убийца. Почему вы не сообщили полиции, что за день до своей смерти Алиса ездила в Лондон, чтобы побеседовать с Элизабет? Почему не признались, что она назвала вас безумцем, когда Элизабет рассказала ей всю правду?… Потому что вы ударили ее? Потому что убили?… Как вы думаете, что должна была чувствовать ваша бедная жена, узнав, что ее единственная внучка одновременно является и вашей дочерью?…

После услышанного Марк вынужден был остаться. Каким-то странно-зловещим образом они поменялись ролями. Теперь Джеймс успокаивал его. Он надеется, что Марк понимает: все это – ложь. Джеймс, конечно, не стал бы сохранять пленки, если бы записанное на них было правдой и он действительно виноват. Шантаж начался в ноябре, по два или три звонка вдень с обвинениями в самых тяжких нравственных преступлениях. В последнее время звонки участились. Порой телефон звонил всю ночь напролет, и Джеймс практически не смыкал глаз.

Последнее, несомненно, было правдой. Даже несмотря на то, что звонок был приглушен закрытой дверью в библиотеку, а телефоны в других комнатах отключены, Марк никак не мог уснуть в напряженном ожидании отдаленного дребезжания. И всякий раз, когда оно действительно раздавалось, Марк чувствовал облегчение. Он говорил себе, что теперь у него есть по крайней мере еще час до следующего звонка и можно хоть немного отдохнуть, но вместо этого опять пускался в запутанные логические сопоставления. Если все то, что записано на пленке, неправда, почему тогда так напуган Джеймс? Почему он сразу не рассказал обо всем? И как – да и почему? – он с такой покорностью выносит подобный шантаж?

По запаху трубочного табака Марк понимал, что Джеймс не спит. Он порывался встать и побеседовать с ним, однако мысли путались, и Марк понимал, что ничего хорошего из такого обсуждения не выйдет. Спустя некоторое время другой вопрос начал мучить Марка с не меньшей силой: каким образом чувствуется запах табака, если комната Джеймса в другом конце дома? Любопытство заставило Марка встать и подойти к окну, верхняя створка которого была открыта. Он обнаружил с удивлением, что старик, закутавшись в теплое пальто, сидит на той самой террасе, где умерла Алиса.

Рождественским утром Джеймс ни словом не упомянул о своем ночном бдении. Напротив, он постарался привести себя в порядок, приняв ванну, побрившись и переодевшись в чистую одежду, так, словно пытался тем самым убедить Марка, что всю ночь проспал крепким и здоровым сном. Полковник как будто признал справедливость замечаний Марка, что способность – или неспособность – заботиться о себе служит объективным свидетельством психического здоровья или нездоровья. Он не стал возражать, когда Марк настоял на прослушивании записей. Соглашаясь, Джеймс заметил, что он и сохранял их специально для того, чтобы Марк мог их прослушать, и тут же напомнил: мол, все, что он услышит, – сплошная ложь.

Проблема заключалась в том, что Марк понимал: многое из того, что записано на пленках, вовсе не ложь. Постоянно повторялись различные подробности, совершенно правдивые. Поездка Алисы в Лондон за день до смерти… постоянные упоминания о том, как Элизабет не нравился вид ее отца в форме… негодование Джеймса по поводу того, что вовремя не сделали аборт и ребенка пришлось отдать на удочерение… уверенность Прю Уэлдон в том, что она слышала, как Алиса обвиняла Джеймса, что он разбил жизнь их дочери… бесспорный факт, что у Элизабет нездоровая психика… намек на то, что если внучку найдут, то все увидят, насколько она похожа на Джеймса…

Один из голосов на пленке был замаскирован с помощью специального электронного устройства. Он производил наиболее устрашающее впечатление и, казалось, принадлежал наиболее информированному человеку. Сам собой напрашивался вывод, что это голос Лео. В его рассказе было слишком много интимных подробностей – к примеру, описание спальни Элизабет, когда она была еще ребенком, – чтобы о подобном узнал посторонний человек. Он упоминал о ее любимой игрушке, мишке, которого звали Ринго, по имени знаменитого ударника из «Битлз», и которого она до сих пор хранила в своем лондонском доме; о постерах с Марком Воланом и «Ти-Рекс» у нее на стенах; о голубом покрывале у нее на кровати (покрывало уже давно перенесли в другую пустующую комнату)…

Марк понимал: если он просто начнет расспрашивать Джеймса, у того, несомненно, возникнет впечатление, что Марк заподозрил его в инцесте. Даже заверения полковника, сделанные в самом начале, мол, звонки – очевидный шантаж, сопровождались оговоркой, что он не может понять, в чем состоит цель шантажистов. Если за всем этим стоит Лео, чего он добивается? Если он хочет получить что-то конкретное, почему не предъявляет требований? Зачем вовлекать чужих людей? Кто та женщина, которой так много известно? Каким образом кто-то, не имеющий никакого отношения к семье, мог знать массу мельчайших подробностей о жизни Локайер-Фоксов?

Объяснения полковника выглядели неубедительно, и давал он их весьма неуверенно. Подозрения Марка еще более укрепились, когда Джеймс решительно выступил против вызова полиции: ему якобы не хотелось, чтобы пресса занялась воскрешением событий, окружавших кончину Алисы. Вообще его странным образом преследовала идея воскрешения. Он не хотел, чтобы Марк воскрешал «проклятого мишку» Элизабет в ходе споров по поводу удочерения. Ему не хотелось воскрешения фактов воровства Лео. Все это давно ушло в прошлое и не имеет никакого отношения к нынешней кампании шантажа. Да, конечно, ему известно, почему подобные вещи происходят. Окаянные бабы, чьи имена упоминаются в записи – Прю Уэлдон и Элеонора Бартлетт, – попросту хотят, чтобы он признался в убийстве Алисы.