Сушь. Су-ушь. Суш-шь. Зала впечатляла. Шероховатый цементный пол, серые бетонные стены, зарешеченное вентиляционное отверстие, мигающий свет длинных гудящих трубок под потолком. Малость казематно. И трубы, трубы — толстые, горячие, изогнутые, идущие вертикально вдоль стены и распластанные гармошкой посреди помещенья — и на них навалены бушлаты, телаги, ватники, стеганки — и на них сидели и возлежали люди — во множестве. Видимо, переместились из душевой наиболее естественным образом — перегнались. Некоторые изрядно отличались рубцами, шрамами, специфическими вмятинками от копытц где-нибудь под лопаткой — старая конногвардия, рубаки френкелевские. И входит Илья в простыне:

— Аве с салом, Лазарь!

Общество не то чтобы всполошилось, а так — переглянулось сыто:

— В рот бутерброд, всаднички, кто к нам приковылял!

Илья смущенно топтался у двери, краем глаза примечая. Здоровущие битюги все экие, как на подбор, будто сплошь из «посада рослых», где по легендам квартировал Легион. Имя им — Костеньки, колонисты висправительные, как шепелявил Ушан-Лопоух, цельный клан. Было это здорово похоже на бунташную гимназию гимнастов, приснопамятный «бойцовник». Умища пещерные, возжигатели кострищ из испещренной знаками листвы. О Брод-отступник, невпроворот мордоворотов!

Илья тихосапно двигался от двери «усталым песцом» — не поднимая подошв — подползал поближе. При этом он незримо, как учили, озирался. В одном углу компашкой уже постились — хлебали, кажется, сушняк, зажирая какими-то рисовыми колобками с кусочками щупальцев гадов. Бутылка у них хитроумная, с микродыркой в пробке (мотал себе на условный ус Илья), и посему не льется песней, а скупо капает стаккато в открывший пасть стакан (коллега бы Савельич, читая этакий отчет, черкнул бы синим на полях: «Не распоясывайтеся, коллега») — кап, кап, как с крыши в капель когда-то на Беляево, когда ты сидишь на кухоньке и, пригорюнившись, разглядываешь за окошком разноцветный ствол свисающей сосульки с кошмарными шевелящимися присосками — эх, эх… В другом углу — вернемся в Сушильню — два беспортошных мускулистых босяка с бицепсами навыпуск, склонясь над игровой доской, сражаются в «базилевса» — азартными щелчками сбивают с доски «фурманки» супротивника. Вместо девятой белой пешки у них — человеческий зуб с коронкой. Стена в засохших пятнах, на ней надпись углем: «Дави аразов!» Прямо перед Ильей на трубах сидел голый до пояса бугай в галифе с кожаными лампасами (из кофров трофейных режут, если не хуже?). На боку у него болталась, серебрясь, сабля-«селедка», что изобличало в нем низшее начальство — так называемого саблезуба, грозу и ужас рядовых конников-копейщиков. Бугай сидел и — видно, что музыкальный — за неимением смычка или палочки задумчиво постукивал концом шашки по трубам — чисто ксилофон, а трубы, трубы-то — ну, тада орган, — отбивая в такт строевую «Щи да кущи». Завидев Илью, он хищно и ловко, что твой жухрай с ветвей, спрыгнул с труб, приблизился, придерживая шашку, на расстояние копья и вступил в допрос-беседу:

— Какого? — спросил он лаконично.

— Простите, это в смысле — числа? Буквально же сегодня прилетел, только что вот…

— Какого, спрашиваю, явился?

— Да сказали войти…

— Какого ты сюда вообще, не понял! Тебя приманил кто?

— На симпозиум я, — выдавил Илья.

— Ты дерзнул, — покачал головой бугай. — Ты не то сказал.

— Сунь ему, Нюма, шашкой по ушам! — лениво посоветовали с труб. — Шоб юшка брызнула и знал вперед.

— Поешь «селедки»! — злорадно добавил кто-то.

Сразу несколько молодцов легконого соскочили с горячего насеста и устремились встрять в склоку. Задиристые обалдуи, смиренно оценил Илья, да при сем увесистые. Эвон какие орясины толстомясые. Ох, сухово мне, в лаг! И кругом тати в тату, живого места нет — на руках, на шеях, на ушах, даже на веках чего-то выколото. Однако ж окружали они осторожно — отмечался определенный опыт. Одинаково-сонное, как бы равнодушное выражение их морд Илью не обманывало, четко просвечивалось по-человечески понятное — загрызть. Свора. Зрачки горят. Кольцо постепенно смыкалось вокруг Ильи, слышались азартные голоса:

— Обходи оттуда, Косой!

— А ты заходи с тылу, Серый!

— А Косолапый куда?

— Косолапый сюда…

Живописная эта орава, демонстрируя здешнюю вольницу, была в основном босиком, лишь некоторые щеголяли в рваных опорках, чуть ли не чунях. А один голодранец, на взгляд Ильи, уже пережимая, был в сандалиях из лыка и в запачканных дегтем шароварах — Илья воззрился в изумлении. Но долго разглядывать не дали.

— Тю, да он вред, — радостно показал кто-то на номер на кисти Ильи.

— Вред — на колышек надет! — подхватил кто-то.

— Суши его!

Кто-то резко нагнулся, вроде как хотел схватить Илью за понизовье — пужанул! Все разом нехорошо засмеялись — а-а, зассал!

В круг, распихивая стоящих костылем, возбужденно ворвался знакомый уже дедушка Железный Нос, с которым вместе летели по небу. Как из-под земли вынырнул! Костыли у него, кстати, как, приглядевшись, определил Илья, были боевые, из эбенового дерева — таким ка-ак!..

— Внемлите мне вовсю, Видаки! — заорал дедушка, тыча костылем в Илью. — Вот он. Я его давно, блюху, заприметил, еще в воздухе. Смотрю, ест не так, не по-нашему, коркой не подтирает, ага-а, думаю, вляпался… И пьет всю дорогу из ладони — ну, думаю, вот ты и спекся… У-y, корк проклятый!

Он было замахнулся костылем, но его оттащили:

— Утихни, Нехемьевич!

«Из ладони — это он прав, — внутренне согласился Илья. — Привыкли же снег жрать… Это надо не забыть в память внести. И старичка учесть. Здравствуй, дедушка Вовсю, первый кнут, лауреат… На Кафедре внушали, что наиболее обсуждаемая и важная проблема пархидаизма — можно ли в принципе и как лучше доносить на доносчика… Прости и отпусти, Лазарь, что за народ!»

Главарь в галифе — Нюма — потянул шашку из пластмассовых ножен:

— Эх, отведает сабля мяса! А ведь мы тебя, господинчик, зараз, именем Скалы и Крепости, чик и отрежем! Высушим и выбросим!

— Щас разразит! — обрадовались кругом. — По сопатке!

— Своди его, Нюма, посмотреть на белую гречу!

Илья затравленно озирался, густая черная шерсть на загривке, на спине встала дыбом. Это всех заставило, подивившись, крякнуть:

— Ишь, смилгаш мохнатый, чего вытворяет, зверюга!

— На симпозиум я! — выкрикивал Илья жалостно. — А чего вы, право?

— Который тут, блюха, на симпозиум? — К Илье злобно подскочил кучерявый упитанный тип в черных очочках, с трясущимися жирными боками, бедра обмотаны кушаком, ножищи как тумбы. — Это ты, путна, на симпозиум? — забился в судорогах с пеною на губах, затопал тумбами, задергался, заголосил: — На симпозьум, туха? На симпозьм, мразь?!

Его увещевали:

— Не вейся, Слепень. Брось…

— Эй, демон, оставь! Притупи зубки.

Но тот, тяжело дыша: «На симпозьм, корк…» — все шарил с ненавистью в воздухе пухлыми лапами, хватал пустоту, никак не мог дотянуться до Ильи:

— У-y, уборь!

«Да нет, они не просто здесь поголовно свихнулись, не упрощай, они — взбесились! Эй-демоны, эй-хе! — уяснил Илья. — Дать бы им, конечно, раза — и вся недолга! Калигулой по тестикулам! Враз прозреют и костыли отбросят».

Пока, правда, ничего страшного не происходило — Нюма тащил, как невод, свою шашку из ножен, киклоп Слепень причитал (плач «эйха»), остальные остолопы стояли смотрели.

— Не могу, ребя, я под трибунал пойду, а его, туху, своими руками… — блажил черноочковый Слепень, топая тумбами.

Отвечали ему:

— Ты нам, Шмерка, политграмотку не читай, забыл уставчик?! Под трибунал, вишь, он пойдет… А под корешок не хошь?

— И руки свои укороти, тебе их отбить мало — вдруг гад в парше…

— Видите ли, на мой взгляд… — начал Илья мягко.

Тут уж Видаки зашевелились, раздались гамы:

— Шма, чмо! Какого ты тут раскосиорился, не понял!

— Тебе, путна, кто слово давал — перечить?!

— На симпозьм вознамерился, туха? Гадить по углам, святые колодцы оплевывать?