— Обросли до безобразия, — сказал он с отвращением и брезгливо тронул Илью за косичку. — Стричься будем.
— Не лезь, — рассеянно отвечал Илья. — Недосуг.
— Осознания нет… Господские причуды… Скромные дезинфекционные меры.
— Сгинь, Лысак.
— A-а, так ты не хочешь стричься? Имеешь что-то против? Костенька, он имеет против!
Возник прежний Костенька-служитель — что-то огромное, голое, в мыле, големно качнулось в белом тумане, звуки оттуда:
— Чо-о, тухер?
— Да нет, что вы, естественно, просто, видите ли, как бы… Можно просто в кружок…
Лысый парикмахер умело извлек косичку Ильи из потертого кожаного, расшитого бусинками мешочка, отодрал присохшие банты и принялся отстригать красу, бормоча при этом что-то про съеденное вшами в ишуве. Илья в ответ рассказал ему, что староколымские стригольники называли вшей «божьи жемчужины».
— Мало, мало о голове думаете! — сокрушался цирюльник, в задумчивости пощелкивая ножницами над ухом, как бы в рассуждении асимметрии. — Вот вы когда там у себя в землянку входите, то обувь же снимаете и первым делом между пальцами выковыриваете? А на голову плевать!
— У нас это так, — соглашался Илья.
— А теперь, — сказал лысый, отряхивая с себя волосы, — пожалуйте на самообработку. Обычная гигиеническая процедура при въезде в Республику — под душ! Идите мыться.
— А вот, простите…
— Не разглагольствовать! Быстро тщательно ополоснуться и явиться в зеленую дверь вон в том углу.
— Но как же одеж…
— Пошел, пошел на омовения! Ступай!
В душевой кабинке, куда события загнали Илью, он снял с шеи шутовской паспорт, чтоб не намочить, и положил на мокрую липкую полочку, а серебряную цепь с шестибатюшной снежинкой и пеньку с опасом, на котором наросли годовые шипы, он много лет уже с себя не снимал. На черной коже паспорта, кроме дырки и пробоин, желтым сургучом было оттиснуто «к.н.» — карлик наш постарался, успел? «Ты ж у нас, Иван Иваныч, зыкадемик, кандидат науков… Думарь, глядь!» Хотя, скорей всего, это просто служебная пометка — «к ногтю».
Кабинка душевая была неказиста — со сгнившими щелястыми половицами, ржавым соском над головой, забитой волосами дыркой в полу. Серый огрызок мыльного камня лежал на полочке возле паспорта. Ни мочалки, ни губки, ни рукавички, ни утиральника. Все эти лишения следовало претерпеть. Как, значит, помнится, Ушан-Лопоух многословно пророчествовал: «Встань под душ, пусть ледяные струи пронзают тебя, но все же останься, жди, распрямившись, внезапно и нескончаемо вливающегося солнца». Развез, ламца-дрица.
Илья покрутил, регулируя, расшатанные краники — красный и синий. Вода потекла теплыми струйками, омывая. Итак, данность — совсем они здесь свихнулись. Поголовно (или, расширяя — поколенно?). Травы наелись, молвил бы, усмехаясь, Ратмир Гимназист. Но уж такая тут, брат-ах, трава аховая, дремучая, через пень-колоду, чем дальше — больше, сам посуди! «А ты будь выше! — научил бы Ратмир. — Войди надменно, отрешенно… И — скок на Шкаф!»
Илья осторожно потерся мыльным камнем. Кровь и гной текли у Ильи из незаживающих ран, расчесы на груди и животе зудяще ныли. На стене кабинки было выцарапано пером, возможно даже, с наборной рукояткой: «Души аразню!», а под этим: «Не ссыте».
Вода струилась, становясь приятно горячее, утешая душу. Уши, отмороженные навечно и намазанные на кафедре в дорогу песцовым салом, чтобы кожа не лупилась, — отмокали. Потешный рыжий Смотрящий, хамка Машка-будошница, всевидящий Эфраим и подпрыгивающий карлик Родос Меерыч, отрада и ужас прихожей, — все эти куклы плавно проплывали в потоке, шевеля плавниками, делали ручкой, ныряли под ширму, покидая память. Затем предстал перед внутренними глазами милый карий дружок — кейс-летяга. Илья, улыбаясь, представил, как поведет себя, расставшись, Кейс-в-Мешке в незнакомой обстановке — тихонько извлечется из мешка, издав смешок, наподобие «макинтоша ex machina», возникнет легче непорочного духа из Маши, помятой обуревшей Троицей, а там уже кой к кому подсоединится, мягко нажимая клавишами на подушечки пальцев, присосется, летун кейсатый, полезет в душу, взыскуя тайного, распинаясь, сымая ношу, — после того, как ты меня открыл, трудно теперь меня потерять — у-у, кейсарище щейваритовый! Илья потрогал плохо зарастающие дырки в правом боку, куда когда надо вставлялись выходящие из кейса трубки. Занятно, как я у них в картотеке буду проходить: «Человек с Коричневым Макинтошем»? Мда-а, победоносно… И «Доклад» мой в папке у них остался, я-то наизусть помню, до последней строфы, с ранними вариантами, а вот попадет ли папочка в правильные руки, ведь рваный свитер с письменами теперь нечитабелен.
Вода лилась и становилось легче. Жидкая липь под ногами постепенно размылась, развеялась. Чище стало стоять и поверилось, что все выстроится. И просияют купола!
Илья запел, приплясывая под водой:
Ледокрыл летит,
Колеса стерлися.
Вы не ждали нас,
А мы приперлися!
Сверху постучали. Потолок был из прозрачной фанеры и было видно. Там, над головой, сидел лысый Сима-парикмахер — Присматривающий — в грязном белом халате и, оскалясь, как «санитар влесов», возился с каким-то вентилем. Илья шутливо показал ему кулак — обожди, гребешок, воду отключать, я ж только намылился. Сима раззявил пасть с двумя клыками и отдал Илье честь по-здешнему, двумя руками — приложив правую руку привычной пятерней, а слева бросив к виску указательный палец. Вода внезапно сделалась обжигающе-холодной и вдруг огрела тугой струей. Илья, охнув, отпрыгнул и принялся дергать краники, но они, декоративные, проворачивались вхолостую. Вода хлестала совсем уж ледяная, как из проруби. Илья с воплями метался по кабинке, но дуло душа, умело направляемое, поворачивалось вслед за ним и било по углам. «Сало жмут, — визжало в голове жалобно. — Салочки, салочки, ехал аврам на сарочке…» Паспорт с полочки смыло, унесло и с хлюпаньем засосало в дыру в полу. Дверь кабинки, в которую Илья долбил и ломился, норовя выбраться, была кем-то подперта снаружи. «Обернуть они меня хотят, — понял Илья, зажмурясь, с радостным ужасом. — Поворотить двояковыпукло!» Слыхал он про подобное раньше. «Ордалия, али Испытание водой». Сопи носом! История неэтичного Шлифователя Линз, которого мир выпер из общаги (а выделывал кренделя), и он обернулся в ледяной столп, — дуплилась здесь и сейчас, в душе-ловушке. Илья схватился за висящий на груди опас и с нужным криком взмахнул им крест-накрест, шипами раскромсав дверь. Дверь кусками вывалилась наружу вместе с измочаленным Ильей — накренившимся, рухнувшим на четвереньки и инстинктивно немножко проползшим. Возле душевой валялась губка (он сначала уткнулся носом, а потом нашарил рукой), что сразу напомнило любимые в гимназичестве «живые шарады» — «Душ и губка». Илья встал и вошел в предбанник. Испаренья мерзкого тумана рассеялись, но теплая барачная вонючесть сохранилась. Он знобко поежился. Никого уже в предбаннике не было, даже жуткого надсмотрщика Костеньки, и вообще никаких следов жизнедеятельности — то есть лупцеванья почем зря — не наблюдалось. Лишь простыня скомканная валялась под лавкой да зеленела дверь в углу, куда звали. На двери привинчена медная позеленевшая же табличка, на которой выгравировано «Сушильня». Культурная дверка. Может, там и одежду вернут? А если поклянчить, то и вещи? Верую и уповаю, отдайте всё! Жди. Ай да душ. Хорош. Какова же тогда Баня? День от Бани второй нынче, талдычат. Вторник по-старому, а он по Книге — лучший из дней творения. Ну-с, создадимся. На ком там стою и не могу иначе?.. Илья обернул чресла найденной простыней, неуверенно чувствуя себя чудищем заморским из чрева ионического, — а вдруг за переборкой сразу присутствие, канцелярские цадики в вицмундирах, чиновная чвань, кувшинная кость, канун поста, строгости (глядишь, чернильницей швырнут) — приблизился к двери, выдвинул металлические штыри из приваренных пазов — и вошел в.