— Херн, зеленые ноги, блятекарь!
Поезд колыхнулся и медленно пошел. В окно затарабанили:
— Христя, ты шо там с жидюком вожжаешься?
Выдоив меня, Христина сладостно сглотнула, все тщательно вылизала, очень же полезно для здоровья — мед, травы, семя — все натуральное! — и спрыгнула на ходу, ударившись о землю и обернувшись кем-то, уж кем именно — врать не буду, не имел возможности разглядеть.
Как всегда после занятий заверте, меня неудержимо потянуло в сон. Но поспать не дали — началось Воеводство, вихри враждебные принялись то и дело грохать моей дверью:
— Hex пан приготовится. Сейчас будут ходить проверять паспорта. У пана нет сигары?
Через пару минут (другой!):
— Проше пана, идут проверять! Пан даст спичку?
Спустя минуту (третий, сухо):
— Пришли проверять! Пся крев у пана на анализ сдана?
Целая свита шляхты. На мою российскую паспортину с надпечаткой «Еврейский выезд» и впаянной намертво немецкой визой (один шляхтич тщетно пытался ее, пшеклентую, отколупнуть) глядят, как в афишу козак: «Курва боска, холера ясна, да что же это — оседлость сгинела, жид разъезжает!»
За окном пашут на лошаденках узкие, в ладонь, клинышки земли, сеют какую-то пыль. Голь, рванье, смитье, хибарки, убогие полуготические замки, сложенные из старых картонных ящиков — Ржечь за окном, бардзо исповедующая принцип нестореющего мистера Дизи: «Ирландия — это единственная страна, где никогда не преследовали евреев. А вы знаете почему, сэр? Потому что их сюда никогда не пускали!»
А ведь с незапамятных времен жили на этих посполитых песках премудрые корчмари, пугливые портняжки, тихие игрецы на скрипочке. Но процессы, процессы — и все они перегнались, испарились. И лишь серые хлопья остались, пашущие на кобылах. Помните сказку Д-вского «Гадкий полячок» — о чудесном превращении мерзости в пакость?.. Ну и клюйте себе навоз, эволюционируйте, а мы с вами больше не водимся.
Ушедшее из купе паньство стащило у меня четвертку чистой бумаги да вывинтило стержень из авторучки.
Промахнули Воеводство, въехали в Чихай. В Злату эшелон пришел в сумерки. Каменистые склоны с торчащими гигантскими корнями. Цветущие сливы, цепляющиеся за землю на откосах. Поющие в колючих зарослях ореховка с груздяком.
Когда вы по подземному переходу попадаете внутрь вокзала, то сразу идите налево, мимо богемски застекленной справочной, спускайтесь на уютном эскалаторе на первый этаж — и вот там-то, направо, и будет туалет. Смело заходите (две кроны на тарелочку сидящей бабушке, а если в кабинку — пятак), проходите прямиком (уж давайте шикнем!) к кабинкам, причем рекомендую вам третью от входа, потому что когда будете тужиться, перед вами на дверце будет глубоко и художественно изображена, вырезана Задница, к которой приставлена лестница, а по ней взбегает Передник. И пророческие строчки по-русски: «Рыщем руно, но обрящем Га-Ноцри». Посидите, подумайте.
Выйдя из туалета и переступая через лежащих всюду вповалку грязных и никем не гонимых Цыган со сверкающими перстнями на руках, вы шагайте, не сворачивая, к кассам — сидящие в окошечках девицы говорят и по-русски, и по-немецки — и везде просите билет до Нюрнберга. Вам подадут. Потом, если до поезда есть время, можете погулять по вокзалу и возле. Расшпилить заколотую булавкой подкладку, извлечь хрустящую бумажку с вечным стариком. Поесть кнедликов, попить пива.
Хрустальные двери вокзала покорно разошлись при моем приближении и выпустили меня в вечернюю прохладу.
Старые морщинистые деревья, асфальтовые дорожки, скамейки, и на всех — бородатые, косматые бомжи — во множестве. Пузатые высокие бутыли с дешевым вином у их ног. Они не только сидят без дела. Вот один трутень движется по дорожке, аккуратно обследуя встречающиеся урны, глядь — а навстречу ему уже другой пытливый шаромыжник. Труд, труд и труд!
Справа в сквере памятничек, облезлая скульптура — два целующихся взасос «голубка». Причем один с букетом, это понятно, но на груди у него почему-то висит старинный автомат с круглым диском. Василий и Йозеф? Павел с Силой? Мы все-таки встретились у Филипп?
А налево пойдешь — там на постаменте зеленый от тины времени мерин, держащий на себе Вацлава, местного святого. Рядом бродит полным-полно немцев с кодаками, жующих связки сарделек и пускающих ветры. Фрицы с серьезным видом обмениваются фразами — размышляют, как экономичней поднять все это дело на воздух — то, что праотцы не успели!..
Темнело постепенно. Я вернулся на вокзал и поднялся на второй этаж, где было прибито на стене светящееся табло отправления-прибытия. Взял в буфете бумажный стаканчик с кипятком, опустил туда за хвостик пакетик заварки, приобрел, подумав, еще и копченую сардельку с кнедликом. Стоя за высоким круглым столиком, зажав чемодан между ног, прихлебывал, жевал, опустив голову, чтобы не видеть алчущие, хищные глаза вокруг: «Ого, ковбасу жрет!» Чуть-чуть выставил локти, оберегая.
Но вдруг мой поезд зажегся на табло, пришел черед. Пришлось все бросить, бежать, только кнедлик успел в платок завернуть и в карман уложить. Видел я, как к столику кинулись со всех сторон святоплуки — допивали мой чай из моего стаканчика, доедали шкурку от сардельки, обсасывая прокопченную веревочку.
Состав был всего из нескольких вагонов — серебристые, обтекаемые теплушки пулевидной формы. Суперфлю. Места сидячие — по шесть в купе, наглаженные отутюженные проводники в белых рубашках и галстуках. Чух, чух, чух — плавно заскользили в 21:38 — на закат!
Вагон набит не доверху, в купе я опять один. Убрал подлокотники между креслами, попробовал — вполне можно улечься. Стянул наконец-то валенки, пошевелил затекшими пальцами. Верхние, теплые портянки даже размотал — у них тут, поди, так не носят, чтоб шубу на пальто, теплынь. Обернул их вкруг валенок — сушиться. Какая-то громкоголосая шваль с рюкзаками шлялась по коридору, заглядывала, выискивала, куда приткнуться. Спешно задвинул тонкую хлипкую прозрачную дверь в купе, задернул занавески, выключил свет. Грозно переместил валенки ближе к двери. Пшли мимо!
И был вечер, и было быдло, день третий.
На ужин — засохший кнедлик (тяжелый вареный хлеб, а водку, злодеи, подают к десерту, как жаловался простодушный Аркадий Тимофеевич, тут и слегший).
Тетрадь вторая
И вот имена, или Оптимизм
«— Что ж ты делал в городе? Видел наших?
— Как же! Наших там много: Ицка, Рахум, Самуйло, Хайвалох, еврей-арендатор…
— Пропади они, собаки! — вскрикнул, рассердившись, Тарас».
Гоголь
«Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко…»
H. H. Носов
«И на бога грех бы роптать».
Петрофф-Мейер, «Письма из Нюрнберга в Уфу»
24 апреля, четверг
Проснулся я от бьющего в глаза луча — светили фонариком мне в лицо. Загораживаясь рукой, я спустил ноги с кресел и сел. И не спал-то я как следует, не успел. Так, задремал немного. Ночь еще в начале. Слышал краем уха вдалеке, по вагону, лающую речь, копытный стук сапог — идут, идут люди с песьими головами. И вот — пришли.
— Аусвайс!
Рвалась с поводка, хрипло взрыкивая горлом — гаупт, гаупт! — немецкая уже овчарка. Я включил ночничок. Два таможенника в чем-то черном, неотчетливом, со шмайсерами. Были они высокие, светловолосые и голубоглазые — истинные монголы по Гумилеву Льву. А с ними третий — лысый, снявший потрепанную шляпу и положивший ее на столик, мужчина неопределенных лет, с поволжским оканьем сказавший:
— Попрошу документики.
Толмач-долметчер. Я протянул свою шифс-карту. Один из таможенников принялся рассматривать кожаную, домашней выделки обложку, другой внюхивался в купе, подняв белесые брови, выпучив глаза, какие-то, видимо, у него ассоциации возникали (домик паромщика на Стиксе?..) — ткнул переводчика дулом в бок, тот кинулся открывать окно в коридоре, проветривать. Таможенник шлепнул мне в паспорт зловещую черную печать, как кляксу поставил, — прямо на радужную визовую фольгу. И присовокупил отпечаток своего жирного немецкого пальца. После этого медленно и важно заговорил. Переводчик рассыпался говорком: