Я почувствовала, как лысая голова трется о мои лодыжки, и подумала, что мой ребенок вернулся в виде бархатного чудовища.

Я посмотрела прямо перед собой и спросила Томаса:

— Что это?

Он уставился на меня и сказал:

— Собака.

Я опустила голову, мои глаза наполнились слезами.

А потом я разразилась рыданиями и криками.

Темнота уже воцарилась в комнате, красная занавеска колыхалась под легким ветерком, звук телевизора соседей наполнял эту неподвижную тишину.

— Что мы хотим сделать? — спросил он, лаская мои ноги.

— То, что надо было сделать, он уже сделал. Все как раньше, — сухо ответила я.

Он встал, зажег сигарету и повернулся к окну. Слышно было его дыхание.

Собака испуганно забилась в угол, но краем глаза следила за моими усталыми движениями.

— Все как раньше, — повторила я.

Дым сигареты расходился в воздухе кругами.

— Почему ты его выбросила? — спросил он таким тоном, которого я никогда раньше не слышала.

— Он вышел сам, но…

— Нет-нет, — перебил он меня. — Почему ты нажала на слив?

Я задумалась на мгновение — на самом деле я этого не знала.

Собака продолжала смотреть на меня, и в голове пульсировала фраза: «Под дворцом живет, сумасшедший песик, сумасшедший песик откусит тебе носик».

— От страха, наверное, — ответила я.

— Страха чего? — спросил он.

Я пожала плечами, но Томас не мог этого видеть.

— Ты должна была показать мне его, — сказал он.

— Что бы изменилось?.. — ответила я со слезами, которые вновь начали жечь мне глаза.

Потом он повернулся и сказал:

— Мне жаль.

Все как раньше.

Все как раньше?

Ты почти черная, а я белая, как клочок ваты, ты веселая, а я постоянно в меланхолии.

Я прекрасно помню твою желтую машину: «фиат-127», очень старая модель, на таких больше не ездят. Она была смешная, как в комиксах, а мы считались их главными персонажами. У тебя был плащ того же самого оттенка, канареечно-желтый. Я называла тебя «женщина в желтом». У тебя были две сережки, очень напоминавшие плитки шоколада, желтые и мягкие, с выемкой в центре. Я на них смотрела, когда ты вела машину. Я смотрела на твое ухо, на родинку, по которой понимала, что ты — моя мама. Эта родинка была тобой. Без этой родинки ты не была бы ты, даже в желтом плаще и с шоколадкой в ушах.

После обеда мы оставались вдвоем и играли, как две сестры с совсем небольшой разницей в возрасте. Ты говорила, я слушала. Ты говорила со мной, потому что, слушая тебя, я оставалась серьезной и кивала головой: «Я все поняла, не беспокойся, продолжай».

Ты столько говорила мне, мама, и я столько забыла, но, возможно, все это навсегда растворено в моей душе.

Потом, когда тебе надоедало говорить, я спрашивала: «Мама, куда мы поедем сегодня?»

Ты пожимала плечами, заговорщически мне улыбалась и отвечала: «Какая разница? Садимся в машину, пускай она нас везет!»

Это была зачарованная машина, желтый «фиат-127», которая возила нас в заколдованные края.

Безымянные улицы, пустые серые площади, дома болтливых и любящих все драматизировать родственников, салон красоты твоей любимой подруги, с которой ты обменивалась важными секретами — о браке и мужьях. Сидя на табуретке, я смотрела на твое тело, покрытое кремами и маслами, я чувствую их запах даже сейчас, достаточно лишь подумать о них.

Твои слова и слова твоей подруги были для меня фундаментальными: думаю, что в этой комнатке салона красоты начинался мой сексуальный путь. Именно там я начала слышать о мужчинах или хотя бы немного думать о них. Я была очень внимательна, молчала, но жадно, в оба уха слушала.

Когда я возвращалась домой, со мной всегда было какое-то новое открытие, какая-то часть моего любопытства была удовлетворена.

Каждый день, когда я тебя спрашивала: «Мама, куда мы поедем?», я надеялась, что ты ответишь: «В салон красоты!»

127-я была нашим гнездом, нашим убежищем. Долго?

Думаю, порядочно. Тебе было двадцать пять лет или даже меньше, мне почти пять, но мы обе интуитивно чувствовали, что время скоро украдет у нас очень драгоценную вещь — легкомыслие.

Когда ты сменила желтую 127-ю на новую красную машину, наши отношения изменились, и я должна была сама ходить в зачарованные края, в края иллюзий.

«Завтра твоя девочка сможет сама идти по дорогам жизни, наполненным слезами и мечтами, и, может быть, в ее сердце будет своя рана». Ты помнишь эти слова?

Я их помню. Всегда.

— Пойду куплю сигарет, — сказал он, выходя, сильно хлопнув дверью.

Я курила последнюю, валяясь на диване, под впечатлением от лиц и голосов по телевизору. Кивнула, глядя перед собой.

Когда я слушала, как открывается и закрывается дверь лифта, как будто вспышка неожиданно мелькнула перед глазами и наполнила меня нечеловеческой энергией. Я побежала к окну и схватила его сотовый, лежавший на подоконнике.

Клавиши скользят у меня в руках, я быстро смотрю на входящие сообщения: нет ничего, что могло бы меня обеспокоить, хотя на секунду я предчувствую, что он мог бы написать чей-то чужой номер как мой или как номер своей матери. Я читаю тексты всех сообщений, и предчувствие исчезает.

Хриплый кашель заставляет меня вздрогнуть; я ощущаю дуновение ветра. Рядом — женщина в черном.

Я смотрю на нее и говорю: «Какого хрена тебе надо? Я занята. Ты не вовремя».

Она улыбается и шепчет каркающим голосом: «Мне нравится то, что ты делаешь. Ты должна знать все. Давай, давай, контролируй любое его движение, следуй за каждым его шагом, вслушивайся в его слова: он может солгать тебе в каждый миг. Я здесь, чтобы помочь тебе понять: реальность не такая, какой ты ее представляешь».

«Да? — спрашиваю я презрительно, — а ты что о ней знаешь?»

Она не отвечает, идет на кухню, наливает немного воды в стакан. Молча поворачивается ко мне, выплескивет воду из стакана, но вода, к моему удивлению, не растекается, а образует прямую горизонтальную линию в воздухе. Линию, которая обрывается в нескольких сантиметрах от моего лица.

Я смотрю на женщину и взволнованно спрашиваю: «Что это?»

Она, скрестив руки на груди, с улыбкой отвечает: «Это твоя реальность. Прозрачная, ясная, текучая. Ты налила ее в сосуд и теперь живешь в ней. Но эта емкость — не та, в которой реальности надлежит находиться. То, что у тебя перед глазами, — это твоя реальность, а истинная — прямая, совершенная линия, в то же время расходящаяся в разные стороны. Эта линия — ты».

«Ты пытаешься мне сказать, что я делаю неправильный выбор? Да?»

Она трясет головой, подходит ближе и замораживает воду, которая по-прежнему висит в воздухе.

«Послушай, — говорит женщина, — до сих пор ты скрывала свою подлинную природу, потому что в тебя заложено представление о нормальной и спокойной жизни. Но ты ее не хочешь, никогда не хотела. Твоя попытка проконтролировать его — это только начало. Поэтому хватит болтать, посмотри повнимательнее, что еще есть в этом хреновом телефоне, и хорошенько об этом подумай».

Женщина опять закашлялась и исчезла. Растворилась.

Исчез и ручеек, который плавал в воздухе в нескольких сантиметрах от моего лица, в комнате снова стало холодно и шумно.

Нисколько не потрясенная, как будто только что открывала дверь соседке, зашедшей попросить пару лимонов, я продолжила изучать досье из «дьявольского аппаратика».

Вижу новое имя во входящих звонках: Виола.

Ну и кто же такая эта Виола?

Тут же в моем воображении возникают черты нежного, но неприятного лица, длинные ухоженные руки, стройные изящные ноги, великолепный зад.

Внезапная дрожь, резкая почти до боли, проходит по моим мышцам. Рот кривится, дрожит, удары сердца становятся сильнее. Озноб сменяется волной жара, бросающей меня в дрожь.