— Конечно, конечно… Ну, так вот, говоря между нами, мне совсем не улыбается такой шаг. Выходило бы так, будто я умоляю его решиться стать моим зятем. Или же выходило бы, будто я пришел сказать ему, что он зашел слишком далеко, скомпрометировал наших дочерей и обязан это сделать как бы в виде удовлетворения. Откровенно говоря, я тоже не могу. Я не всегда присутствовал: я не все видел и не все слышал, но я не думаю, чтобы могло произойти что-нибудь ужасное. Если бы Пьер Февр мне ответил: «Но, кузен, вы все сумасшедшие в вашем доме. Это, должно быть, дым паровозов попадает вам в мозги. Мне не нужно ни Сесиль, ни Март. Не должен же я жениться потому, что вы меня мило приняли. Или тогда надо было повесить надпись на дверях. И потом, перед кем скомпрометировал я ваших дочерей? Перед стрелочником, который видел, как я иногда перебираюсь через рельсы, или перед фонарщиком?» Если б он ответил мне так, я бы остался в дураках.

— Ответит ли он так вам… или мне…

— Ну, нет, это не одно и то же.

— Тогда сделайте так, чтобы он случайно высказал это перед г-жей Барбленэ. Вы хотите развязки? Это развязка.

— Может быть… почем знать?

Он встал. Он сделал два шага. Затем, продолжая говорить, он начал рассматривать мою дверь, измерять глазами ее высоту и ширину, верным взглядом, как подмастерье, составляющий смету. Ему было не до двери. Но охватившая его озабоченность освободила какие-то рабочие мысли, которые использовали мою дверь, чтобы развернуться.

— Само собой, мадмуазель, никому ни слова о том, что мы говорили. Когда вы увидите девочек — вы увидите их, кажется, завтра? — постарайтесь сделать вид, что ничего не было.

— Но, г-н Барбленэ, при таком положении вещей мне будет довольно тяжело оказаться в присутствии ваших дочерей, особенно, если я не могу объясниться с ними. Поставьте себя на мое место.

— Но тогда как же?

— Тогда…

Я чуть было не сказала: «Объяснение неизбежно». Потом вдруг почувствовала к такому объяснению такое же отвращение, как и г-жа Барбленэ. До некоторой степени? Сесиль солгала, но только до некоторой степени. Не придется ли мне прежде всего признать некоторые материальные факты? Доказать Сесиль, что она злостно их извратила, отлично. Но… что за отвратительный спор! Что останется от моего авторитета?

Потом мне показалось, что нечто в будущем защищается, ограждает свои права, открывается быть принесенным в жертву моему самолюбию, показной чести. И я замолкла.

Папаша Барбленэ не удивился моему молчанию. Его самого слишком смущало такое положение вещей.

Наконец, я сказала:

— Я должна немного подумать. Не бойтесь нескромности с моей стороны. Если я найду необходимым объясниться с вашими дочерьми, я сперва поговорю с вами. И во всяком случае, спасибо, что вы так честно действовали по отношению ко мне.

— Этого только не хватало… Значит, до завтра.

— Может быть, до завтра.

— Как, может быть? Надо, чтобы это было наверное. Я ухожу только, если это совсем наверное. Иначе я буду очень жалеть, что пришел. Обещайте мне!

— Ну, хорошо. До завтра, обещаю вам.

Зачем, собственно говоря, он приходил? То, что он мне сказал, уходя, не объясняет всего. Однако, я стала спокойнее. Он не был прислан ни женой, ни кем бы то ни было другим! Не думаю, чтобы в последнюю минуту он утаил что-нибудь важное. Или, во всяком случае, он сделал это не намеренно.

Мне кажется, я могу довольно хорошо себе представить, что толкнуло его; может быть, не все причины, которые у него были, но то, как он почувствовал потребность прийти. Я отправила бы всех этих людей к черту, но бесспорно, что сейчас мы все страшно тяготеем друг к другу. Мне самой, если б я прислушалась к себе… мне ужасно хочется одного, только одно удовлетворило бы меня сейчас: это повидать Сесиль и Март, одну после другой и обеих вместе, по очереди; быть в той же темной комнате, допрашивать друг друга, мучить друг друга, вырывать друг у друга правду, говорить жестокие слова, оскорбительные, может быть; но с уверенностью, что не можешь расстаться добровольно, благодаря чему даже оскорбления не непоправимы, не порывают ничего, так как нет и речи о том, чтобы встать и уйти с возмущенным видом. Именно это помогает облегчить сердце. Имеешь мужество дойти до конца своего раздражения, до полного истощения своей злобы, потому что чувствуешь, что есть ограда, которая мешает бежать после удара, и что потом будет время объяснить свою ярость, найти ей оправдание, может быть попросить прощения.

Да, я представляю себе Март, с глазами, полными слез, ее тонкие руки, белые, с голубыми жилками, отдающиеся моим.

Я бы даже хотела очутиться перед г-жой Барбленэ (хотя, видит бог, как эта особа мне иногда противна, и сегодня я в таком настроении, что одно воспоминание о ее манерах способно довести меня до скрежета зубовного!), я бы хотела очутиться перед ней, переносить ее намеки, ее поклепы, вызвать их, выпотрошить ее тайные мысли, почти что заставить ее сказать мне то, чего она еще не решалась сама подумать.

Я бы обошлась без завтрака, чтобы сбегать туда, если бы — смела. Мари Лемиез? Tête-â-fête с Мари Лемиез будет отвратительно пресен. Между нами нет ни малейших осложнений. Чем мы связаны? Мне безразлично все, о чем мы можем говорить. Обеды с Мари… дружба с Мари, я вижу, как она взлетает на воздух, словно нелепый шар, который, вырвавшись из детских рук, болтается под потолком.

А Пьер Февр?

Пьер Февр — да. Хочется ли мне увидеть его, его тоже, сейчас, объясниться с ним? Нет, не объясниться: увидеть, может быть; и к тому же не так, как обычно видишь людей. Но, например, как портрет, который достаешь из ящика наедине с самой собой, или как лицо, которое приближается к вам во сне. Или, если бы я была в одной зале с ним, нужно было бы еще много других людей; мы были бы довольно далеко друг от друга, мы бы не разговаривали, мы бы едва обменялись взглядом.

Однако, какой у меня для него есть рассказ, с посещением папаши Барбленэ, ссорой двух сестер, этой ссорой из-за Меня и из-за него! Долгий разговор об этом с Пьером Февром был бы очень приятной вещью, вещью, достойной его смеха, достойной быть внезапно увенчанной его «ха! ха! ха!», которое я как будто слышу. Он идет слева от меня. Он немного выше меня. Пользуясь самыми простыми словами, мы словно говорим на языке посвященных. Смысл того, что мы говорим, целиком сосредоточивается между нами. Ничего приятнее не могло бы случиться со мной сегодня. Но я замечаю, что из всего, что мы воображаем, не всегда самое приятное привлекает нас прежде всего.

Что-то мне мешает желать встречи с Пьером Февром теперь. Может быть, слова, сказанные им, когда мы расставались? Но почему? Потому что они были немного слишком горячи? Я готова допустить эту причину, но совершенно не верю в нее.

Вечером, до обеда, мне не захотелось подниматься к себе, чтобы почитать или поразбирать ноты. Я старалась находить предлоги, чтобы задерживаться на центральных улицах. Они не были оживлены даже в этот час. Я не раз страдала от этого. Мое детство в Париже оставило во мне потребность толпы, возбужденной освещением, среди которой так быстро излечивается душевное утомление.

Но я была готова удовлетвориться малым. В малейшем свете лавки, в скоплении трех человек на углу я готова была уловить опьяняющий намек на большой город.

Я была настолько снисходительна, что мне захотелось побродить по магазину новостей, как если бы он заслуживал посещения ради одного удовольствия, Правда, весенняя выставка привлекла туда немного публики.

Два или три раза я увидела мельком в зеркалах свое убегающее отражение, обращая на это не больше внимания, чем всегда. Но мне представился случай задержаться прямо перед зеркалом; между мной и зеркалом была выставка вуалей, которая вполне оправдывала остановку на несколько минут.

Я взглянула на себя. Случилось так, — мне показалось, — что мой первый взгляд был так же непредубежден, так же беспристрастен, как взгляд прохожего. Я, очевидно, использовала одно из тех мгновений, когда самые знакомые вещи вдруг становятся нам совсем чуждыми, так что мы должны сделать маленькое усилие, чтобы вспомнить свой адрес или свое имя. На одну секунду я забыла свое лицо. Я была готова открыть его заново.