— Освобождаю.

Я произнесла это после молчания, с опущенной головой, устремив глаза на отблеск, тянувшийся перед нами по земле, глухим голосом и почти дрожащим, как будто это несчастное слово было непомерно торжественно и бесконечно важно.

Заметил ли это он? Принял ли участие в моем смущении? Во всяком случае, он дал разговору один из тех легких толчков, после которых вдруг становится легче дышать.

— Вы меня слушали с большим терпением. Это очень хорошо, но этого недостаточно. Вы обещали помочь мне. Да, да! Теперь у вас имеются мои признания, с одной стороны; с другой, признания сестер, да, более или менее. Значит, нет человека, которому легче было бы дать совет, чем вам… Я буду задавать вам вопросы. Вам придется только отвечать. Вы только что сказали: «ваша невеста». Про которую из двух сестер вы думали?

— Да… скорее про старшую.

— Ага! скорее… Ага!.. И это вы знали от старшей?

— Не совсем. Впрочем, я говорила зря. Я, вероятно, превратно истолковала то, что мне случайно сказали. Слова не то «жених», не то «помолвка» обратили на себя мое внимание. Я их не выдумала. Но я, может быть, плохо поняла, к чему они относились, что они значили. Во всяком случае, я глупо сделала, что повторила их.

— Гм! Вы не хотите обмануть доверия, которое вам оказали молодые особы. Это похвально. Однако, оказав услугу мне, вы окажете услугу и им. Если все они продолжают обманываться на мой счет, я должен это знать. Или тогда этому не будет конца.

— Ну, так говоря откровенно, мне кажется, что ваша политика хватила через край. Желая разубедить старшую, вы, как бы это сказать…

— Убедил младшую?

— Это немного слишком сильно сказано. Вы передали младшей болезнь старшей.

— А, черт!

— И даже хуже того. Потому что старшая не исцелилась. Только надежды и иллюзии поменялись местом. Сесиль, по-видимому, совсем не сознает, что вообразила то, чего не было. Она обвиняет сестру в коварстве, а вас… в непостоянстве.

— А вы не находите, что это страшно? Истинное приключение мореплавателя. Знаете, случай забрасывает вас на берег. Вы вступаете в сношения с туземцами. Они хорошо вас встречают. Обмен кусками баранины и стекляшками. Но вы не знаете их обычаев. Вы чешете себе ухо мизинцем, и вдруг оказывается, что в их стране это имеет ужасное и магическое значение. Вот вы и влопались! Вы понимаете, конечно, сам я происхожу из провинциальной буржуазии. Но это давние времена. Я забыл. И потом я жил в этой среде в таком возрасте, когда мальчик может дразнить своих кузин, не навлекая на себя несчастий. В конце концов, что бы вы сделали на моем месте?

— Мне кажется, я прежде всего спросила бы себя, уверена ли я в том, что не люблю ту… или другую из моих кузин.

— Ого! Я вижу, куда вы клоните. Чудесная вещь — психология. «Вы, сударь, воображаете, что не испытываете к вышеуказанной Сесиль Барбленэ никаких чувств. Вы даже иногда недалеки от мысли, что у нее противная физиономия. Хитрости бессознательного. На самом деле вы погибаете от любви к ней, да, сударь». Я бы много дал, чтобы это была правда. Потому что я довольно-таки люблю пикантные теории.

— Затем я бы спросила себя, сохранила ли я целиком свободу решения… я хочу сказать, не дала ли я той или другой из сестер каких-нибудь прав на себя.

— Каких-нибудь прав на себя? Это страшно. Мне кажется, что мне за шиворот капает холодная вода. Но вы-то это думаете? По-видимому, я чудовище, или мореплаватель решительно чужд нравам населения. Вы не можете себе представить, как меня беспокоит то, что вы так думаете.

— Но… я ничего не думаю… во всяком случае, я ни о чем не сужу. Я только затрагиваю вопрос.

— Да, и я должен бы ответить без всех этих обиняков. Но уже сам вопрос леденит меня. Если б я находил его нелепым, я мог бы пренебречь им. Нет. Я отлично знаю, что он имеет смысл. Что меня пугает, так это мысль, что моя же совесть способна стать на сторону населения. Что? Я чешу себе ухо мизинцем. Печально уже то, что это простое движение призывает все племя к оружию. Но если я сам начну говорить себе, что, почесав ухо мизинцем, я нарушил магический порядок и заслужил наказание, тогда… тогда!

Я слушала его, смеясь.

— А потом я льстил себя надеждой, что в этом деле вы будете на моей стороне… что значительно помогло бы моей совести выдержать удар. Но с вашим вопросом… Вы понимаете, мну нужно мнение эксперта, да, человека, который безошибочно мог бы мне сказать: «Согласно с местными обычаями и прочее ваш случай такой-то и такой-то, исход полагается такой-то. Вот список претендентов». Это, может быть, вернуло бы мне самообладание. Сам лично я не смею высказаться. Я, правда, убежден, что ничего не сделал, ничего не сказал, что имело бы малейшее значение и было бы равносильно малейшему обязательству. Но это мне подсказывает мой смысл, здравый смысл, не ведающий местных обычаев и свысока смотрящий на население. А человек суеверен. Ничто так быстро не привязывается, как черная мысль.

— Я, кажется, обеспокоила вас понапрасну. Во всяком случае важно, чтобы вы знали, как к этому относятся ваши кузины. Может быть, еще не поздно привести и ту, и другую к более разумным чувствам. Что касается средств, то я совсем не знаю.

Сами того не замечая, мы сделали не один обход, чтобы продлить нашу беседу. Но в этом отношении средства города не были неограниченными. Нужно было и так немало снисходительности с нашей стороны, чтобы не заметить, что мы дважды прошли мимо маленькой затерянной бакалейной, где совсем круглая лампа так наивно освещала банки, что у меня, должно быть, поэтому, на ходу возникло острое, чудесное воспоминание о раннем детстве и рождественских яслях.

Внезапно мы попали на улицу Сен-Блэз, как раз на углу улицы де л'Юиль. Мы шли переулком Деван-да-ла-Бушри, которого я не узнала, и благодаря тому, что мы вышли из темноты, улица Сен-Блэз показалась нам почти ослепительной.

Прежде чем мы подумали расстаться, мы очутились в центре города. Мы довольно нелепо остановились на перекрестке, ища способ расстаться, который не был бы слишком подозрительным ни для окружающих, ни для нас самих.

Мы полусмеющимся взглядом сообщали друг другу о нашем смущении, как вдруг, в двух шагах от себя, увидели Сесиль Барбленэ. Это была она, Сесиль, старшая сестра из дымного дома, Сесиль, темное тело. Казалось, она вышла не из движения улицы, но из движения нашей мысли. И на улице, как там, у себя, она образовывала нечто вроде поглощающего прорыва, где свет и оживление как будто внезапно прекращались и отсутствовали, изъян в улице.

Сесиль поклонилась нам и прошла мимо. Я не успела различить выражения ее лица или, скорей, я не старалась его уловить. Я также не смотрела, в какую сторону она удалилась.

Мы сделали несколько шагов. Пьер Февр наивно приоткрыл рот, как мальчик, пойманный на месте преступления. Но приподнятые брови, прищуренные и светлые его глаза говорили самым очаровательным образом, что он оценивает, как знаток, страшность этой встречи и что, как ему ни неловко от нее, ему будет приятно разгадывать ее причины.

Минуту-другую мы не находили слов; но было ясно, что мы усиленно думаем. Я была охвачена чувством чего-то значительного и чудесного. Я видела лучше, чем кто бы то ни было, все то досадное, что было в этом случае. Я была готова доказывать себе его последствия, преувеличивать их. Но мое смущение далеко не было похоже на подавленность.

Наконец, взглянув на доску с названием улицы, Пьер Февр сказал мне:

— Встреча на улице Сен-Блэз, или Тщетная предосторожность.

Он добавил:

— Вы согласны, что это необычайно и даже неестественно. Вам уже приходилось встречать ее в это время и в этих краях?

— Нет.

— Сейчас по меньшей мере семь часов. Сестры Барбленэ не из тех, кого посылают с поручениями в город в семь часов вечера. Это заслуживает размышления. Пока же я констатирую, что для человека, который умеет браться за дело, я берусь за дело замечательно. Воображаю, как вы злы на меня.