– Молчать, контра! – заорал на этот раз и старший, оторвавшись от каши и чая. И уже тише: – Вот поставят тебя к стенке, сразу скажешь, куда шел и с каким заданием, – снова вперил свой взгляд в котелок старший пограничник, старательно выгребая кашу.
– Так что писать, Иван Акимович? – зацокал пером в чернильнице Сидоров.
– Вот и пиши, задержанный признался, что боясь разоблачения, все улики утопил в лимане… – заскреб ложкой в котелке тот, не глядя ни на писаря, ни на задержанного.
– Так утонули же мольберт, краски, кисти, сапог! – взмолился убеждающе Бендер. – И шуба… пальто, – заменил он тут же шубу на пальто. – Я всегда чтил и чту уголовный кодекс, товарищи! – приложил молитвенно руки к груди он.
– Если бы чтил, то не околачивался бы в погранзоне, контрик, – усмехнулся Сидоров, записывая то, что указал старший.
– Товарищи, но почему вы мне не верите, ведь я… – чуть не плача взмолился Бендер.
– А как тебе верить, если ты говоришь, что ночью у нас рисовал картину, – прикурил старший самокрутку над лампой.
– Кто же ночью рисует? – пустил смешок Сидоров.
– Говори, как на духу, что делал ночью в погранзоне, контра? – затянулся махорочным дымом старший.
В голове Остапа замелькали мысли в поисках доказуемого оправдания, и такое нашлось.
– Так я же и говорю, дорогие товарищи. Я художник, поэт по заказу музея рисовал картину «Лунная ночь на Днестре» – назвал он творение великого Куинджи, заменив Днепр на Днестр. – Вы, наверное, видели в одесском музее мою картину «Лунная ночь на Днепре». Вот музей и заказал мне картину такую же, но на Днестре. Такие картины рисуют только ночью, дорогие товарищи, при луне… – пояснил «великий художник». – Лунная ночь как раз и была…
– А где ты живешь в Одессе? – спросил вдруг старший.
– Малая Касательная, шестнадцать, – без малейшего промедления выпалил Остап, вспомнив адрес Корейко. И для большей убедительности добавил: – Рядом с кинотеатром «Капитолий», – пришла ему на ум мысль так сказать, вспомнив место расположение его конторы по заготовке рогов и копыт.
– Проверим, – расстегнул старший ворот гимнастерки, ему стало жарко от плотного завтрака.
И Остап увидел сквозь расстегнутый ее ворот край морской тельняшки. «Определенно он из матросов. Как это я раньше не заметил наколку – якорь на руке, когда он выгребал кашу из котелка?» – мысленно засокрушался он и, пытаясь расположить пограничников к себе, предложил:
– Хотите послушать одесский портовый анекдот?
– Послушаем, если портовый, Сидоров?
– В рваном клеше и тельняшке одессит с причала спрашивает: «Эй, на шхуне!.. – Ему в ответ: «Да, на шхуне». Одессит: «Вы на работу берете? «Нет, не берем». «Ха, счастье, ваше, – пошел по пирсу безработный, – а то бы я вам наработал».
Сидоров хмыкнул, старший взглянул на него и с непроницаемым выражением лица произнес:
– Бендюги какой-то…
«Не взяло», – мысленно отметил Остап и быстро проговорил: – А вот еще, морской, товарищи. Кораблекрушение. Спасатели за волосы вытаскивают тонущих пассажиров из воды в лодку. Одного, другого, третьего. А четвертый попался лысый. Спасатель, хлопая его по лысине, строго: – Товарищ, нам не до шуток. Дайте голову!»
И этот анекдот не рассмешил пограничников. «Не берет их юмор – подумал Бендер.
– Ясно… – хлопнул ладонью-лопатой по столу старший пограничник и встал. – Отведи его, Сидоров, к тем двоим в задержалку. Завтра всех троих отправим как положено.
– Сейчас, Иван Акимович, допишу вот только… – засуетился за столом Сидоров.
Иван Акимович взял котелок и кружку, чтобы помыть их или сходить за новой порцией каши, но сел, так как Сидоров подал ему листки для подписи. Старший прочел и повторил вслух часть написанного: – Выдает себя за художника и поэта, – за поэта выдает себя…
– А ну-ка почитай нам свои стихи, раз ты поэт, – откинулся он на спинку стула.
И Остап, набрав в грудь побольше воздуха, начал декламировать все, что ему приходило на ум.
– Стихи, как стихи, – пожал плечами старший пограничник, когда бывший миллионер-одиночка сделал паузу, смахнув со лба пот. – Что же в них о мировой революции ничего не сказано?
– И о текущем моменте, о построении социализма в нашей стране? – вставил критически Сидоров.
– И это есть, есть, дорогие товарищи! Я только вчера отдал их для напечатания в газете, поверьте, клянусь, – застучал себя в грудь не только великий комбинатор, но и непревзойденный выдумщик. – Как только выйдет газета, я сразу пришлю ее вам.
Видя, что его поэзия и обещание не произвели не стражей границы нужного впечатления, он совсем упал духом, как вдруг его осенило и он с надеждой выпалил:
– А вот послушайте стихи, которые очень любил герой революции лейтенант Шмидт. Он вспомнил свои стихи, которые в юности пытался напечатать в газете:
Светит солнце в голубом просторе неба,
Легкий бриз гуляет по волнам,
Выгибает парус белоснежный,
Чтоб ладья неслась к моим мечтам.
Туда, где счастья вдоволь,
Чтобы строить жизнь как тот народ,
Страны, где пролетарская свобода,
И Советскою страной она себя зовет!
Последние строки Остап сочинил тут же в угоду пограничникам. Они остановились и смотрели на декламатора со вскинутой рукой и в одном сапоге. И он продолжил, не охлаждая свой поэтический порыв:
О, море! Любовь моя!
Волнующей лазурью волн
Ты призываешь нас
К сверженью мирового капитала!
– Или вот любовное, товарищи, – несло великого сочинителя поэзии:
О, жизнь моя! Любовь морская!
Мечта и сладость мук душевных!
Невидимо несешься по волнам
И даже робко мне не внемлешь…
– не в рифму импровизировал он.
– И эти стихи в газете напечатают? – спросил старший.
– И эти, – кивнул Бендер, жалостливо глядя на вершителя своей судьбы. – Если… Если бы я смог сегодня подписать гранки, дорогие товарищи, тяжело вздохнул задержанный.
– Гранки? Это как же понимать, а? – звякнул котелком старший.
– Ну, значит… первые… контрольные отпечатки, правильно ли все, как я только что прочел.
– А-а… – протянул понимающе старший и загасил лампу.
За окнами уже светило солнце, было слышно как с крыши срывались оттаявшие сосульки. Как порывами теплого ветра, весна отогревала зимнюю природу.
– Да, сейчас не все знают, что эти стихи любил лейтенант Шмидт.
– А ты откуда знаешь, поэт? – недоверчиво воззрился на Бендера старший погранзащитник.
– Знаю, от его детей Коли и Васи, – не моргнув глазом, пояснил Остап. И чтобы не дать стражам границы задавать уточняющие вопросы, поторопился сказать: – Я с ними дружу. Хорошие товарищи, настоящие сыны своего отца-героя. Они ездят по городам, рассказывают о своем отце, как он поднял восстание, собирают пожертвования на памятник лейтенанту Шмидту…
Объяснение Бендера произвело благоприятное впечатление на стражей границы. Некоторое время они молчали, затем Сидоров тихо не смело спросил:
– Иван Акимович, а может и нам сколько-нибудь на памятник?
– Можно. И вот что, Сидоров, улик у задержанного нет, нарушение одно – был в погранзоне. – И взглянул на необутую ногу Остапа, сочувствующе отметил: – Сам пострадал, видать… Художник-поэт дружит с детьми лейтенанта Шмидта, – почесал затылок он. – Отпустим? Пусть идет, едри его корень. И без него хлопот не оббираешься… Но чтобы газету прислал! – строго предупредил он Бендера.
– И адрес, куда деньги послать на памятник лейтенанту Шмидту, – добавил Сидоров.
