Поздним вечером 6 ноября 1879 года, примерно в четверть двенадцатого, я торопливо свернул чуть выше старого водохранилища на Пятую авеню с одной из пересекающих ее улиц и врезался в кого-то, кто двигался мне навстречу.

Во мраке ночи я не мог рассмотреть человека, с которым имел честь столкнуться. Однако привычка к быстрому осмыслению ситуации и логическое мышление, основанное на индуктивном методе, помогли мне сделать кое-какие выводы относительно этого джентльмена, еще до того как я оправился от неожиданного столкновения.

Вот некоторые из них.

Он тяжелее, чем я, и крепче держится на ногах, но ниже меня ровно на три с половиной дюйма. Я также отметил его цилиндр, плащ или пальто из плотной шерстяной ткани и резиновые боты или галоши. Лет ему примерно тридцать пять, родился он в Америке, а учился в одном из университетов Германии — в Гейдельберге или во Фрайбурге. По характеру — вспыльчивый, но внимательный и учтивый в общении с другими людьми. Однако он не в ладу с обществом: видимо, есть в его жизни или в том, ради чего он в такой час куда-то направлялся, что-то, что ему хотелось бы скрыть.

Как я все это узнал, не имея возможности разглядеть его в темноте и услышав из его уст лишь одно короткое слово? Хорошо, объясню. Он тяжелее и устойчивее меня, потому что не он, а я отлетел в сторону. Он ниже меня на три с половиной дюйма, потому что кончик моего носа все еще покалывало после соприкосновения с острым краем твердого каркаса полей его цилиндра. Невольно подняв руку, я слегка задел плащ незнакомца, ощутив на ощупь фактуру ткани. А бесшумная поступь этого джентльмена говорила о том, что он был в резиновой обуви. Обладая тонким слухом, определить возраст человека по интонациям голоса ничуть не сложнее, чем внимательно вглядываясь в черты лица. Когда мы столкнулись, раздраженный моей неуклюжестью, он в сердцах пробормотал «Бык!», что в такой ситуации мог сказать только немец. Но то, как он произносил гортанные звуки, подсказало мне, что незнакомец — не американский немец, а выходец из Америки, долго живший в Германии, и что образование он получил к югу от Майна. Кроме того, даже в гневе он проявил себя как джентльмен и человек культурный. То, что он никуда не спешил, но по каким-то причинам хотел сохранить инкогнито, я понял, когда незнакомец, выслушав мои вежливые извинения, наклонился, чтобы поднять зонтик, который я уронил при столкновении, и той же бесшумной походкой продолжил свой путь.

Я решил по возможности проверить правильность этих моих умозаключений, а потому вернулся назад и по той же улице, по какой пришел, направился вслед за незнакомцем в обратную сторону к горящему в отдалении фонарю. Нас разделяло секунд пять, не больше. Никаких переулков, куда бы он мог свернуть, по дороге не было. Ни одна дверь ни в одном доме не открылась и не закрылась. И тем не менее, дойдя до освещенного газовым фонарем места, я никого впереди себя не увидел — ни незнакомца, ни даже его тени.

Так быстро, как только мог, я поспешил к следующему фонарю и, остановившись, прислушался. Вокруг определенно не было ни души. Желтоватый свет фонаря выхватывал из темноты лишь небольшой участок улицы. Лучше всего были освещены ступени и дверной проем респектабельного здания из коричневого песчаника, я мог даже различить позолоченные фигуры над входом. Этот дом был мне прекрасно знаком. Стоя в растерянности под фонарем, я вдруг уловил легкий шорох на ступенях и щелканье ключа в замке. Парадная дверь медленно отворилась, затем закрылась с громким хлопком, гулкое эхо которого прокатилось по пустынной улице. И тут же я услышал, как открылась и закрылась внутренняя дверь. Из дома никто не вышел. Но и в дом, если мое зрение меня не подводило, никто не вошел, в чем я не имел причин сомневаться, поскольку освещенная парадная дверь находилась на расстоянии десяти футов от меня и была хорошо видна.

Понимая, что при таких скудных исходных данных применить индуктивный метод не удастся, я долго стоял, пытаясь найти хоть какой-то смысл в этом странном происшествии. Необъяснимость случившегося была по-настоящему пугающей. Поэтому я испытал облегчение, когда услышал громкие шаги на противоположной стороне улицы, но, обернувшись, увидел лишь полицейского — поигрывая дубинкой, он с грозным видом наблюдал за мной.

Как я уже говорил, дом цвета темного шоколада, тот самый дом, парадная дверь которого в полночь открылась и закрылась сама по себе, без чьего-либо вмешательства, был мне хорошо знаком. Я покинул его не более десяти минут назад, проведя вечер с моим другом Блиссом и дочерью Блисса Пандорой. На каждом этаже этого дома располагалась только одна квартира. После возвращения из-за границы, то есть уже более года, второй этаж занимал Блисс. Я уважал Блисса за добросердечность, но его абсолютная неспособность к логическому и научному мышлению вызывала у меня глубокое сожаление. А Пандору я просто обожал.

Постарайтесь понять: мое восхищение Пандорой Блисс было без какой-либо надежды на взаимность, с чем я давно уже свыкся. В нашем кругу существовал негласный уговор с уважением относиться к особому положению этой молодой леди, ибо ее романтический опыт был связан с трагическими событиями. Мы обожали Пандору ненавязчиво, без пылких ухаживаний — ровно настолько, чтобы дать ей почувствовать себя желанной, но при этом не ранить ее страдающее одинокое сердце. Со своей стороны, и Пандора отвечала нам тем же, ведя себя очень деликатно. Будучи женщиной, она конечно же кокетничала с нами, но никогда не позволяла себе откровенно томных вздохов, неизменно контролируя ситуацию, чтобы сразу прекратить безобидный флирт всякий раз, как ею овладевали печальные и столь дорогие ее сердцу воспоминания.

Поначалу мы старались убедить Пандору, что она не должна растрачивать свою молодость и красоту впустую, что пора уже перевернуть прочитанные страницы прошлого, чтобы начать жить в настоящем. Но после того как однажды она твердо сказала, что для нее это невозможно, мы перестали приставать к ней с подобными разговорами.

Подробности трагедии, случившейся с мисс Пандорой в Европе, нам не были известны. По всей видимости, за границей она влюбилась, но не придавала этому особого значения и вела себя легкомысленно. А потом ее возлюбленный исчез, оставив ее в неведении относительно его участи, и она горько раскаивалась в своем капризном поведении. От Блисса я узнал некоторые разрозненные факты, но слишком мало, чтобы восстановить историю Пандоры во всей полноте. Оснований полагать, что ее возлюбленный покончил жизнь самоубийством, не было. Звали его Флэк. Он занимался научными исследованиями. Блисс считал его глупцом. Как и Пандору, которая лишала себя нормальной жизни, постоянно печалясь о нем. Впрочем, по мнению Блисса, все ученые в той или иной степени глупы.

В День благодарения, в четвертый четверг ноября, я обедал у Блиссов и ближе к вечеру решил удивить компанию рассказом о таинственном происшествии той ночи, когда столкнулся с незнакомцем. Однако моя история не произвела должного впечатления. Двое или трое из наиболее одиозных гостей обменялись скептическими взглядами. Пандора в этот день была необычайно грустной и слушала меня с кажущимся безразличием. Ее отец, патологически не способный воспринимать что-либо, кроме банальностей, откровенно рассмеялся, а потом и вовсе выразил недоверие мне как очевидцу.

Я уже и сам начал сомневаться, что действительно видел чудо, но все же был слегка уязвлен, а потому извинился и ушел пораньше. Пандора проводила меня к выходу.

— Ваша странная история весьма интересна, — сказала она. — Я тоже могла бы сообщить вам кое-что о происшествиях в нашем доме и поблизости от него — так, разные удивительные случаи, которые, думаю, заинтриговали бы вас. Мрак этой тайны постепенно рассеивается. Печальное прошлое проливает свет на сегодняшний день. Но… не будем торопиться. Ради меня попробуйте во всем разобраться.