– Да, – продолжал свой монолог Аннелиз, – именно наша уверенность преподносит нам самые неприятные сюрпризы!
И правда, согласился Ван Тянь, без уверенности не было бы и сюрпризов. Моя жизнь? Он растерялся, как если бы Тереза предложила ему предсказать будущее. «Ваша первая любовь...» – мечтательно прошептала Клара. «Да, расскажи нам про твою первую любовь, дядюшка Тянь!» – «Пер-ву-ю-лю-бовь! Пер-ву-ю-лю-бовь!» Это уже стало походить на демонстрацию. У Тяня не было первой любви, у него была только Жанина, всегда. Первое же его юношеское похождение закончилось в объятиях Жанины-Великанши, которая как раз торговала любовью в одном из тулонских притонов. Жанина раз и навсегда, до самой смерти Жанины, словно он приобрел монопольные права на ее любовь. Скольких вдовцов он оставил в Тулоне, уводя оттуда Жанину! Все матросы стоявших на рейде кораблей. Но разве можно рассказывать такое детям? Он все еще мучился этим вопросом, уже на протяжении двух часов рассказывая им историю Жанины...
– Пропащее дело, Тянь...
Аннелиз возвращался к реальности. Еще мгновение, его лампа вспыхнет ярким светом, и инспектор Ван Тянь узнает наконец, зачем его вызвали.
Итак, Тянь рассказал детям про то, как он увез Жанину из борделя. Ужас! Хуже, чем если бы он выкрал ее из монастыря. Целая свора кузенов-корсиканцев села ей на хвост. Когда кузина присваивала их карманные деньги, они терпели (дело обычное), но когда она выбрала себе в любовники желтокожего, они встали на дыбы (дело принципа). Дальше – больше. Семейная вендетта, гонки с преследованием по всей Франции. Взбесившиеся стволы, готовые превратить их любовь в дуршлаг. Это для Жервезы, малышки Жанины, Тянь смастерил кожаный конверт, в котором он теперь таскал повсюду Верден. Во время стычек Тянь сажал Жервезу к себе за спину, загораживая ее своим телом. Пули свистели мимо ушей Жервезы. Тянь был единственным человеком на свете, который научился стрелять из любви. Находчивый малый – что есть, то есть. Жанина-Великанша тоже неплохо справлялась. Пара-тройка кузенов сложили буйные головы под ее пулями. «И ты еще говоришь, что тебе нечего рассказать о себе!» – «Тише, Жереми, пусть дядюшка Тянь продолжает».
– Какой, по-вашему, самый большой недостаток полицейского, Тянь?
– Быть полицейским, господин комиссар.
– Нет, старина, это сомнение!
Дивизионный комиссар Аннелиз наконец выплыл на поверхность. Он поднял к свету надменное лицо, окруженное ореолом просветленной ярости.
– Скажите, Тянь, во что конкретно вы стреляли в тот день на улице Сент-Оноре?
***
Аннелиз. Скажите, Тянь, во что конкретно вы стреляли в тот день на улице Сент-Оноре?
Ван Тянь. В Жюли Коррансон.
Аннелиз. Я не спрашиваю, в кого, я спрашиваю, во что?
Ван Тянь. В отблеск лупы прицела, в прическу, в руку, державшую ствол.
Аннелиз. Но главным образом, во что?
Ван Тянь. Не знаю, в руку, кажется.
Аннелиз. В руку? А почему не в голову?
Ван Тянь. ...
Аннелиз. А я скажу вам, Тянь, потому что вы не хотели убивать Коррансон.
Ван Тянь. Не думаю. В любом случае, с такого расстояния...
Аннелиз. Для такого снайпера, как вы, расстояния не существует, вы нам это доказывали уже не раз.
Ван Тянь. ...
Аннелиз. ...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Главное, специально или нет, но вы выстрелили раньше других, чтобы устранить Коррансон без особого ущерба для нее.
Ван Тянь. Мне кажется, все было несколько иначе.
Аннелиз. Какого цвета у нее были волосы?
Ван Тянь. Кажется, рыжие.
Аннелиз. Огненно-рыжие или только слегка?
Ван Тянь. Огненно-рыжие.
Аннелиз. Каштановые, Тянь... Каштановый парик. Так что ваши «кажется»...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Поймите меня правильно, я ни в коем случае не ставлю под сомнение вашу честность, мы прекрасно знаем друг друга, и я не позволил бы себе подобного рода фантазий. Предположим, вы решили устранить Коррансон, желая тем самым избавить ее от дальнейших неприятностей, это было бы как раз в вашей манере. Предположим. Вам почему-то хотелось уберечь ее. Может быть, потому, что она – женщина Малоссена...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. ...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Это чувство делает вам честь, Тянь...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. А мы из-за него провалились к чертям.
Ван Тянь. Что?
Аннелиз. Посмотрите-ка сюда.
***
Это был простой медицинский стерилизатор, металлический блеск которого напомнил Тяню пенициллин, эту жгучую жидкость, которую всаживали в ягодицы туберкулезникам пятидесятых, вместо того чтобы спокойно отправить их с остатками легких дышать свежим воздухом. Тянь вдруг на мгновение увидел свою мать Луизу на пару с Жаниной, его женой: одна прижала его к земле, а другая готовилась вонзить в его слипшийся от страха зад шприц с пенициллином. И это две его самые любимые женщины! «Тяньчик, дорогой, теперь уже не ездят в санаторий, прививки делают на месте». Кстати, может быть, сегодня он расскажет детям о своем туберкулезе, о том, как он боялся уколов...
– Успокойтесь, Тянь, я не собираюсь делать вам укол. Откройте же футляр.
Тяню не открыть: стерилизатор выскальзывает из его пальцев.
– Дайте сюда
Дивизионный комиссар Аннелиз без труда открывает его и протягивает Тяню, как будто сигару предлагает. Только вместо сигар в пожелтевшей вате лежат два пальца. Два отрезанных пальца. Какие-то совершенно ненастоящие, но они здесь, никуда не денешься. Два пальца. Раньше они, должно быть, были розовыми, но теперь – тускло-желтые.
– Ваш трофей, Тянь.
Два пальца, держащиеся на одном шматке мяса, с оборванной полукругом кожей у основания. Вернее, то, что когда-то было пальцами. Но откуда инспектору Ван Тяню знать, зачем дивизионный комиссар Аннелиз показывает ему вот так, запросто, эти несчастные два пальца, которые он отхватил у Жюли?
– Потому что это пальцы не Коррансон, Тянь.
(Как так?)
– Это пальцы мужской руки.
(Тогда это, должно быть, был пианист... очень аккуратные...)
– Это случайно обнаружил один стажер-медэксперт. Мы были настолько уверены, что имеем дело с Коррансон, что даже не обратили внимания на эти пальцы. Неплохо, да? Для наших-то лет...
И добавил, как будто обязательно было поставить все точки над «i»:
– То есть из того окна сверху по нам стрелял мужчина.
И еще, как будто шляпки гвоздей просили молотка:
– И это его вы оставили в живых.
И последним ударом:
– Убийцу.
34
В подобных обстоятельствах Жюли мало чем отличалась от всего остального человечества. Те же инстинкты, те же рефлексы. Когда тот, другой, открыл огонь сверху, из ее собственного окна, она точно так же, как все, залегла, мечтая только об одном: слиться с асфальтом. Она даже не видела, как Калиньяку прострелили плечо. До того как начали стрелять, Жюли не спускала глаз с Королевы Забо. И с этого маленького негра, который так настойчиво-трогательно пытался сыграть роль ее телохранителя. Лусса с Казаманса, кто ж еще, Бенжамен часто ей о нем рассказывал. Друг Лусса набирал в легкие побольше воздуха, пытаясь закрыть своей щуплой грудной клеткой скелет своей подруги Забо. («Шут решением судьбы», – вспомнила Жюли выражение своего отца-губернатора.) А Лусса был прав, пытаясь прикрыть свою Королеву. Жюли знала, что убийца и на нее зуб имеет и не упустил бы такой возможности, если бы хоть один полицейский зазевался. Жюли приблизилась к Королеве. Жюли рассчитывала, что успеет первой выстрелить в убийцу. Табельный револьвер ее отца-губернатора заметно выпирал под ее курткой. Жюли заняла свое место среди легавых в засаде на Жюли. Нет, конечно, она не надела форму – у Жюли не было этой страсти к дешевым трюкам, – она выглядела как обычный легавый: куртка, цепочка, кроссовки и джинсы, обтягивающие ее мужское достоинство (плутовка!). С виду Жюли-легавый – молодой человек, плохо выбритый, в бедрах слегка полноватый, но не настолько, чтобы заподозрить в нем женщину. Короче, еще один полицейский на похоронах Готье, пристально вглядывающийся в каждого, кто не принадлежит к их полицейскому братству. Там была и полиция округа, и инспектора из отдела по убийствам; Жюли как раз и рассчитывала на это: они не знали друг друга, но признавали своих как части единого целого. Одному из своих соседей, тому самому здоровяку в летной куртке, который вытащил Мо и Симона из их кухни на колесах, она даже шепнула на ухо:
