И то сказать, в тете Анжелике не было ничего хоть сколько-нибудь привлекательного для ребенка, привыкшего, подобно Питу, к материнской заботе; к тому времени тетя Анжелика являла собой образчик старой девы лет пятидесяти пяти – пятидесяти восьми, одуревшей от чрезмерно щепетильного исполнения самых ничтожных религиозных обрядов; в душе ее превратно понятое благочестие вытеснило все теплые, сострадательные, человеческие чувства, чтобы принять на их месте природный побег алчной хватки, который изо дня в день разрастался все сильнее и сильнее благодаря неустанному общению с городскими святошами. Нельзя сказать, что тетушка Анжелика жила подаянием: она продавала лен, который сама пряла на прялке, сдавала во время богослужения стулья внаем, на что получила право от капитула церкви, однако иные богобоязненные души, поддавшись на ее притворную набожность, время от времени вручали ей небольшие суммы денег; мелкую медную монету она меняла на серебряную, а серебряную на луидоры, и те тут же исчезали, да так, что никто не только не замечал их исчезновения, но даже не догадывался об их существовании: исчезали они в сиденье ее рабочего кресла и в этом темном тайнике встречались с изрядным числом своих собратьев, которым выпала такая же судьба быть изъятыми из обращения до того пока что неведомого дня, когда смерть старой девы не предаст их в руки ее наследника.

В обиталище этой почтенной родственницы и направлялся доктор Жильбер, ведя за руку долговязого Анжа Питу.

Мы сказали – долговязого, потому что начиная с трехмесячного возраста Анж был куда длиннее, чем его ровесники.

В тот момент, когда отворилась дверь, чтобы впустить племянника и доктора, мадемуазель Роза Анжелика Питу пребывала в исключительно радостном настроении. В тот же день, когда в арамонской церкви служили заупокойную мессу над телом ее невестки, в церкви Виллер-Котре происходили крестины и свадьбы, так что выручка за сданные стулья в один этот день составила шесть ливров. Медяки, слагающие эти шесть ливров, м-ль Анжелика преобразовала в большой экю, каковой, будучи добавлен к трем таким же монетам, скопленным в разное время, дал золотой луидор. И этот луидор присоединился к другим луидорам, а день, когда происходило такое соединение, был, как это легко понять, для м-ль Анжелики праздничным.

Тетушка Анжелика только-только отперла дверь, запертую на время операции, в последний раз обошла кресло, желая убедиться, что по внешнему его виду невозможно догадаться о том, какие сокровища оно скрывает, и тут вошли доктор и Анж Питу.

Последовавшая сцена могла бы показаться умилительной, но, на взгляд столь наблюдательного человека, как доктор Жильбер, она выглядела всего лишь гротескной. Узрев племянника, старая ханжа произнесла несколько слов о своей драгоценной сестре, которую она так любила, и сделала вид, будто утирает слезу. Со своей стороны, доктор, желавший составить более основательное впечатление о сердце старой девы, прежде чем вынести окончательный приговор, похоже, собрался прочесть ей наставление о долге тетушек по отношению к племянникам. Но едва он завел речь, едва с его уст начали срываться елейные слова, как с неувлажнившихся глаз старой девы испарились незримые слезы, в лице ее проступила та сухость, о которой начинаешь думать, когда видишь старинный пергамент; она оперлась острым подбородком на левую руку, а на пальцах правой принялась подсчитывать, сколько еще су примерно может принести ей до конца года сдача стульев в церкви; по случайности подсчет этот завершился, когда доктор закончил свою речь, так что м-ль Анжелика незамедлительно смогла сообщить, что, как ни велика ее любовь к несчастной сестре, какое бы безмерное сочувствие она ни испытывала к своему дорогому племяннику, недостаточность средств не дает ей возможности, невзирая на то что она является и его тетушкой, и крестной матерью, позволить себе столь непомерные дополнительные расходы.

Впрочем, доктор ждал отказа и ничуть не удивился ему; он был пылким сторонником всех новых идей и, поскольку уже прочитал недавно вышедший первый том труда Лаватера[24], решил применить физиогномическую доктрину цюрихского философа к тощей, желтой физиономии м-ль Анжелики.

Результат же оказался следующий: горящие глаза старой девы, длинный нос и тонкие губы свидетельствовали, что в ней сошлись алчность, эгоизм и лицемерие.

Поэтому ответ ее, как мы уже сказали, не вызвал у доктора ни малейшего удивления. Однако как исследователь человеческих характеров он пожелал удостовериться, до какой степени старая богомолка готова проявлять эти свои гнусные пороки.

– Мадемуазель, но ведь Анж Питу – сын вашего брата, и теперь остался сиротой, – заявил он.

– Ах, господин Жильбер, да вы послушайте, – отвечала старая дева, – ведь это же увеличение расходов самое малое на шесть су в день, да и то при самых дешевых ценах: этот шалопай съедает за день, должно быть, не меньше фунта хлеба.

Питу скорчил гримасу: он съедал полтора фунта только за завтраком.

– Это если не считать мыла, что пойдет на стирку, – продолжала м-ль Анжелика. – Я ведь помню, как он пачкает одежду.

Да, правда, Питу очень быстро пачкал одежду, что вполне объяснимо, если взять в соображение, какую жизнь он вел, но тут следует отдать ему справедливость и добавить, что еще быстрее он ее рвал.

– Господи! – воскликнул доктор. – Мадемуазель Анжелика, вы так преуспели в следовании христианскому милосердию и вдруг начинаете считать, когда дело идет о вашем племяннике и крестнике!

– Это без учета расходов на починку одежды! – взорвалась криком старая святоша, вспомнив, сколько ее невестка зашивала прорех на блузе племянника и ставила заплат на штанах.

– Короче, – подытожил доктор, – вы отказываетесь принять к себе племянника. Ну что ж, сирота, выгнанный из дома своей тети, вынужден будет просить милостыню в чужих домах.

Как ни жадна была м-ль Анжелика, но тут она смекнула, какой позор падет на нее, ежели вследствие отказа принять племянника он будет вынужден прибегнуть к подобной крайности.

– Нет, нет, я позабочусь о нем, – объявила она.

– Прекрасно! – промолвил доктор, обрадованный тем, что в сердце, которое он считал совершенно иссохшим, еще сохранились добрые чувства.

– Да, – продолжала старая дева, – я порекомендую его августинцам в Бур-Фонтене, они возьмут его послушником.

Доктор, как мы уже упоминали, был философ. А что значило слово «философ» в ту эпоху, известно всем.

Он тут же решил вырвать юного неофита из лап августинцев с тем же рвением, с каким августинцы, в свой черед, постарались бы вырвать юного адепта у философов.

– Ну что ж, дражайшая мадемуазель Анжелика, – объявил он, глубоко засунув руку в карман, – раз вы находитесь в таком трудном положении, что из-за недостатка средств вынуждены препоручить родного племянника милосердию чужих людей, мне придется поискать кого-нибудь, кто способен успешнее использовать на содержание бедного сироты ту сумму, которую я для него предназначил. Мне необходимо вернуться в Америку. Перед отъездом я отдам вашего племянника Питу в учение к столяру или каретнику. Впрочем, он сам выберет, к чему его больше влечет. Пока меня не будет, он вырастет, а когда я вернусь, у него уже будет ремесло, и тогда я посмотрю, что еще смогу для него сделать. Итак, мой мальчик, – заключил доктор, – поцелуй свою тетю и пошли отсюда.

Доктор не успел закончить, а Питу протянул уже к почтенной девице свои длинные руки; он страшно торопился запечатлеть на ее лице прощальный поцелуй в надежде, что этот поцелуй станет знаком вечной разлуки между ними.

Однако слово «сумма», жест, каким доктор запустил руку к себе в карман, серебряный звон, раздавшийся при этом и свидетельствовавший, как, впрочем, и выпуклость кармана, что в нем находится изрядное количество больших экю, произвели огромное впечатление на старую деву, и она чуть не задохнулась от жадности.

– А знаете, дорогой господин Жильбер, – объявила она, – я вам кое-что скажу.