– А кто этот господин Шарни? – поинтересовался Питу.

– Владелец замка Бурсон.

– И в воскресенье он будет танцевать?

– Разумеется.

– С кем?

– Со мной.

Непонятно почему сердце Питу сжалось.

– Значит, вы хотите быть красивой, чтобы танцевать с ним? – спросил он.

– С ним, с другими, со всеми.

– Кроме меня.

– А почему, кроме вас?

– Потому что я не умею танцевать.

– Научитесь.

– Ах, мадемуазель Катрин, если бы вы согласились показать мне, уверяю, я научился бы гораздо скорее, чем наблюдая за господином де Шарни.

– Посмотрим, – сказала Катрин. – А пока пора спать. Спокойной ночи, Питу.

– Спокойной ночи, мадемуазель Катрин.

В том, что м-ль Бийо сообщила Питу, было и хорошее, и плохое; хорошее – что он возвысился от пастуха до счетовода; плохое – что он не умеет танцевать, а г-н де Шарни умеет, и мало того, по словам Катрин, даже танцует лучше всех.

Всю ночь Питу снилось, будто он смотрит, как танцует г-н де Шарни, и тот танцует очень скверно.

Назавтра Питу под руководством Катрин приступил к трудам, и тут его поразила одна вещь: оказывается, у иных учителей очень приятно учиться. Через два часа он уже твердо знал все, что ему нужно будет делать.

– Ах, мадемуазель, – промолвил он, – если бы латыни учили меня вы, а не аббат Фортье, уверен, я не допускал бы варваризмов.

– И тогда вы стали бы аббатом?

– Да, стал бы аббатом, – подтвердил Питу.

– Но тогда вас заперли бы в семинарии, куда не может войти ни одна женщина…

– Да-а, – протянул Питу. – Я об этом даже не подумал, мадемуазель Катрин… Нет, лучше уж я не буду аббатом.

В девять вернулся папаша Бийо, а ушел он задолго до того, как поднялся Питу. Каждый день в три утра фермер назначал, куда какой телеге, куда какой лошади ехать, затем до девяти обходил поля, присматривая, все ли на своих местах, у всех ли есть работа; в девять он возвращался позавтракать, а в десять вновь уходил; в час был обед, а после обеда Бийо обходил, как утром, свои владения. Поэтому дела у папаши Бийо шли отлично. Как он сказал, на виду у него было шестьдесят арпанов и тысяча луидоров припрятана. Но вполне вероятно, что если бы хорошо посчитать и если бы Питу провел этот подсчет, не слишком отвлекаясь присутствием м-ль Катрин или мечтами о ней, то у добряка Бийо могло бы оказаться на несколько луидоров и на несколько арпанов больше, чем он признавался.

Позавтракав, фермер предупредил Питу, что первое чтение опуса доктора Жильбера состоится послезавтра в десять утра в риге.

Питу робко заметил, что десять утра – это время мессы, но фермер заявил, что он намеренно выбрал этот час, чтобы испытать своих работников. Мы уже упоминали, что папаша Бийо был философ.

Он питал отвращение к попам, считал их апостолами тирании и, найдя случай воздвигнуть против старого алтаря новый, поспешил этим случаем воспользоваться.

Госпожа Бийо и Катрин рискнули высказать кое-какие возражения, но фермер ответил, что женщины могут, если им хочется, идти к мессе, поскольку религия была придумана для женщин, а вот что касается мужчин, они либо будут слушать произведение доктора, либо могут катиться на все четыре стороны.

У себя дома философ Бийо был крайне деспотичен; у одной только Катрин была привилегия оспаривать его решения, но ежели решение уже прочно укоренилось в его мозгу, ему достаточно было нахмурить брови, и дочь тотчас же замолкала, подобно остальным домочадцам.

Но зато Катрин придумала, как использовать сложившиеся обстоятельства на пользу Питу. Встав из-за стола, она обратила внимание отца, что Питу слишком бедно одет для тех возвышенных материй, которые послезавтра ему предстоит возвещать; он же будет как бы учителем, потому что будет учить, а учитель не должен краснеть перед учениками.

Бийо велел дочери сговориться насчет одежды Питу с г-ном Делоруа, портным из Виллер-Котре.

Катрин была права, и новый наряд был для бедняги Питу отнюдь не предметом излишества: он носил все те же панталоны, что ему заказал пять лет назад доктор Жильбер; панталоны эти, бывшие поначалу чересчур длинными, стали чересчур короткими, но надо сказать, что заботами м-ль Анжелики за год они удлинялись на два дюйма. Что же касается кафтанчика и куртки, то они уже года два как сносились, и теперь их заменила хламида из саржи, в которой наш герой предстал перед очами читателей на первых страницах этого повествования.

Питу никогда не думал о том, как он одет. В доме тетушки Анжелики зеркала отсутствовали, а поскольку в отличие от прекрасного Нарцисса Питу не имел ни малейших поползновений влюбиться в самого себя, то ему никогда и не приходило в голову глядеться в источники, над которыми он устанавливал намазанные клеем ловушки.

Но после того как м-ль Катрин попросила Питу пойти с ней на танцы, после того как она упомянула об элегантном кавалере де Шарни, рассказала про чепцы, благодаря которым рассчитывает стать еще красивее, он взглянул на себя в зеркало, пришел в уныние от ветхости своего туалета и задумался, чем может он дополнить свою природную привлекательность.

К сожалению, на этот вопрос никакого ответа Питу не сумел найти. Его одежда пришла в полную негодность. Но на новую одежду нужны деньги, а у Питу в жизни не было ни гроша.

Питу знал, что, оспаривая награду за игру на свирели или за стихи, пастушки увенчивали себя розами, однако подумал, и вполне справедливо, что венок, как бы ни был он ему к лицу, лишь подчеркнет убогость его наряда.

В воскресенье в восемь утра Питу сидел и ломал голову, каким образом ему приукрасить себя, и тут произошел приятный сюрприз: вошел Делоруа и повесил на стул небесно-голубые кафтан и панталоны, а также длинный белый в красную полоску жилет.

Следом вошла белошвейка и положила на второй стул сорочку и галстук; ежели сорочка окажется впору, она сошьет полдюжины таких же.

Это был час сюрпризов: за белошвейкой явился шляпник. Он принес маленькую треуголку по самой последней моде, ладную и элегантную, одним словом, какую могли сделать только у г-на Корню, лучшего шляпника Виллер-Котре.

Затем было явление сапожника, положившего к ногам Питу пару сшитых специально для него башмаков с серебряными пряжками.

Питу был потрясен и не мог поверить, что все это великолепие предназначается ему. Даже в самых дерзких своих мечтах он не осмеливался возноситься до подобного гардероба. Слезы навернулись ему на глаза, и он только и смог пробормотать:

– Ах, мадемуазель Катрин, мадемуазель Катрин, я никогда не забуду того, что вы сделали для меня.

Все было прекрасно, все было сшито словно в точности на Питу, кроме башмаков, которые оказались малы, вдвое меньше, чем нужно. Сапожник г-н Лодро снял мерку для них с ноги своего сына, который был на четыре года старше Питу.

Наш герой, узнав о таком своем превосходстве над Лодро-младшим, было возгордился, но эта вспышка гордости тут же погасла при мысли, что на танцы ему придется идти либо босиком, либо в старых башмаках, а это ни в коей мере не сочетается с его новым нарядом. Однако тревога его длилась недолго. Дело было улажено с помощью пары башмаков, заказанных для папаши Бийо и принесенных вместе с башмаками Питу. По счастью, у папаши Бийо и у Питу ноги оказались одинакового размера, что постарались скрыть от фермера из боязни, как бы он не оскорбился.

Пока Питу облачался в новый роскошный наряд, вошел парикмахер. Он разделил желтые волосы Питу на три части: средней и самой значительной предназначено было ниспадать в форме хвоста на воротник, а боковым – ниспадать вдоль висков, и это носило не слишком поэтическое название «собачьи уши», но что поделать, таково название.

А сейчас признаемся: когда Питу, причесанный, завитой, с хвостом и собачьими ушами, в голубом кафтане и голубых панталонах, бело-розовом жилете и сорочке с жабо подошел к зеркалу, то не узнал себя и оглянулся, желая увериться, не снизошел ли на землю Адонис[45] собственной персоной.