К Шульгину приехала жена Марья Дмитриевна, красивая даже в старости: седая с большими карими, как говорят, огненными глазами. Человек такой искренности, прямоты и чистоты, какими и бывают настоящие русские женщины. Она была из семьи военных. Не знаю ее девичьей фамилии.
С ней я подружилась очень сердечно и глубоко. Марья Дмитриевна, Маша, когда Василия Витальевича попросту украли гэбэшники в Югославии, осталась там, на Западе. А его увезли в СССР. Освободила Шульгина комиссия по статье «Лица, не имеющие паспорта». А это неправда, у него был нансеновский паспорт. Один из величайших людей эпохи, Фритьоф Нансен, добился, чтобы эмигрантам, во всяком случае тем, кто не хочет принимать гражданство страны, где вынужден жить, давали специальный паспорт. У Василия Витальевича был такой паспорт. И вот его, обозвав «беспаспортным», Комиссия выпустила. Марья Дмитриевна начала хлопотать о возвращении Шульгина на Запад. После первого же отказа — не могли же его так просто выпустить — она в классической традиции русских женщин приехала к мужу в Гороховец в инвалидный дом, чтобы разделить его судьбу. Потом их перевели в инвалидный дом во Владимире, где мы и познакомилась. Затем Шульгиным дали квартиру во Владимире. К счастью, их соседями была прекрасная семья Коншиных, которая заботилась сначала о них двоих, а после смерти Марьи Дмитриевны о старом ослепшем Василии Витальевиче. Коншины заменили ему родных, да и родные не всегда так заботятся о близких.
Последнее выступление Василия Витальевича было в 1969 году на суде над поэтом Николаем Николаевичем Брауном, сыном поэта Николая Леопольдовича Брауна. Шульгин был вызван как свидетель обвинения, но горячо, как когда-то в Думе, выступил в защиту обвиняемого.
Еще во Владимирской тюрьме в одиночке сидел Меньшагин, бывший градоначальником Смоленска во время немецкой оккупации. Он открывал Смоленский собор. Немцы не всегда взрывали и закрывали храмы. Чаще они их открывали — не будем говорить о причинах, по которым они это делали. Так и Смоленский собор был открыт именно во время оккупации.
С Меньшагиным я познакомилась много позже, провела с ним один вечер, тогда он и рассказал свою трагическую историю. Его арестовали на Западе, вернее, он сам сдался, потому что, пытаясь найти жену и дочь, ошибочно решил, что они попали в руки советских властей, и не хотел остаться на свободе. А все было наоборот. Жена и дочь оказались на Западе. В конце войны была немыслимая путаница, порождавшая множество трагедий. Меньшагин получил двадцать пять лет одиночки во Владимирской тюрьме. Дело в том, что власти понимали, что он знает настоящих виновников Катыни. Он действительно знал, чем была Катынь и кто расстреливал польских офицеров. Он рассказал мне, как немцы, только что занявшие Смоленск, повезли его в Катынский лес, где ими были раскопаны могилы с уже разлагающимися трупами польских офицеров, расстрелянных советскими палачами. А на всех допросах он отвечал одно: «Видел трупы. Наши говорили, что расстреляли немцы, немцы говорили — расстреляли советские. Больше ничего не знаю».
Поэтому он получил одиночку, и в ней отсидел двадцать пять лет.
На Нюрнбергском процессе выступал его заместитель. Там объявили, что местонахождение градоначальника Смоленска неизвестно, хотя знали, что он во Владимирской тюрьме. Этого заместителя нашли где-то в лагерях, и он сказал то, что от него требовали: Катынь — дело рук немцев. И за это получил свободу.
Еще портрет. Симон Гогиберидзе, грузинский меньшевик, эмигрировал в Париж и где-то в начале войны вернулся в Грузию. Как он вернулся, не знаю, вероятно, просто перешел границу, но, к сожалению, получил советский паспорт. Он прибыл по заданию грузинских меньшевиков уговаривать грузин не противостоять Советской России, а вместе бороться против Гитлера. Это все, что я знаю о политической роли Симона. Его арестовали, конечно. Он получил двадцать пять лет, полагаю, как шпион. Отсидел во Владимире пятнадцать лет, и та самая комиссия, о которой я уже упоминала, выпустила его опять-таки как «человека без паспорта». Вышли они на свободу вдвоем с Зеей Рахимом — человеком, который был для Даниила как приемный сын, так же как Джонька была моей приемной лагерной дочкой. Зея оказался потом чистейшим авантюристом, и я не хочу о нем писать.
Симон, с которым я видалась дважды, рассказывал, что когда они вышли из двери тюрьмы, на улице стояла толпа людей, ожидавших освобождения сына Леонида Андреева. Потом Симон и Зея отправились через Москву в Тбилиси. В Москве Симон позвонил мне, я прибежала на Курский вокзал, и мы познакомились. Через два месяца я получила отчаянное письмо от его сестры. Дело в том, что, вновь просматривая документы, относящиеся к комиссии, обнаружили, что у Симона был-таки советский паспорт, и его после двух месяцев свободы вернули во Владимирскую тюрьму досиживать срок. Он сидел еще десять лет.
Мы виделись с ним еще раз. Когда он окончательно освободился, то мы с Женей Белоусовым полетели в Тбилиси повидаться с ним. Так вышло, что он нас встречал, а мы приехали как-то иначе. По дороге я смотрела на всех старых, сгорбленных, с трудом идущих людей. Прибежала к нему, а его сестра Нина сказала, что мы разминулись, он пошел нас встречать. Я посмотрела в окно и увидала — идет совсем не сгорбленный, а стройный, прямой Симон — хоть лезгинку танцевать. Но прожил он еще только два года. Это был рыцарь Грузии. Последние слова, с которыми он умирал, были «Картвела, Картвела» — Грузия. В ночь его смерти, которая совпала с девятым днем со дня смерти папы, мне приснилась горная страна. Я вспомнила, что в «Розе Мира» описана удивительная страна небесных гор, куда попадают люди, всей своей жизнью заработавшие светлое посмертие, но не верившие в Бога. Там им открывается величие и имя Божие. Свой сон я отнесла именно к девятому дню смерти папы. Но когда полетела на похороны Симона в Тбилиси, из иллюминатора самолета увидела Эльбрус и тот самый горный пейзаж из моего сна. Оказалось, что он относился к смерти Симона.
К сожалению, я забыла фамилию одного юриста, который тоже сидел в одиночке. Там тоже люди как-то перестукивались, и поэтому что-то друг о друге знали. Этот юрист слышал о Данииле. Когда его одного выводили на прогулку, он выходил с пайкой хлеба, чтобы кормить голубей. Все голуби слетались ему на плечи, а он давал им этот хлеб — единственное, что имел.
Бывало и другое. Петя, молодой уголовник. Сначала он находился в лагере. Возможно, преступление, за которое его осудили, было не особо тяжелым. Но в лагере произошло следующее. Нарядчик, сам тоже заключенный, немыслимо издевался над заключенными. Это совсем не редкость, и у нас была такая нарядчица. Но тот, видимо, перешел все мыслимые границы. Утром на разводе, когда заключенным перед работой раздают инструмент — а инструментом Пети был топор, он на глазах у всех этим самым топором зарубил нарядчика. Естественно, что за это он попал уже в тюрьму. Даниил как-то очень мягко взял его под свою опеку, я думаю, с большой пользой для души этого очень молодого человека.
Исаак Маркович Вольфин. Работал в Швеции с Коллонтай, которую высоко ценил. С самого начала войны писал в Союз заявления с просьбой отозвать его из Швеции и отправить на фронт. В 1943 году этим просьбам вняли, его вызвали, и какое-то время он служил в морских частях. Позже преподавал шведский в Военном институте. Ну, а в 1946 году его арестовали, конечно, как шпиона. Кроме того, из него вытряхивали компромат на Коллонтай, но так и не вытряхнули. Дали 25 лет и отправили во Владимирскую тюрьму. Там они с Даниилом и познакомились. Вольфин освободился гораздо раньше Даниила. Через него, «дядю Сашу», мы познакомились с его племянницей, моей тезкой Аллочкой, тогда очень юной девушкой, которая много нам помогала. Как-то дядя Саша, который после освобождения жил у своей невестки, Аллочкиной мамы, пришел домой очень взволнованный. Он был в гостях и утешал там горько плакавшую женщину. Она рыдала, потому что расстреляли ее мужа, а муж этот был следователем Исаака Марковича, который как раз его и пытал, вытаскивая компромат на Коллонтай. Это все к той же теме трагического переплетения судеб.
