И такую же задачу решал русский модерн на новом историческом витке развития. На первый взгляд искания и устремления художников Абрамцевского кружка, МХТ, "Мира искусства" весьма различны, но это по содержанию и видам искусства, а по эстетике - это и есть русский модерн с его панэстетизмом - не вообще, а в сугубо человеческом, глубоко интимнои плане, с ностальгией по родной красоте и красоте прошлого, того же XVIII века как во Франции, так и в России.
Врубель, помимо своей воли, выступил наиболее ярким и полным представителем модерна, проявив при этом универсализм художников эпохи Возрождения в Европе. Его "Жемчужина", с одной стороны, и "Богатырь", с другой; майолика и книжная графика; его "Демон" на горных высях... Как это все разительно отличается от живописи Серова, который воплощал и "витальность" и "натурность" модерна как в жизни, так и в театре, того же МХТ, как и Чехов, вместе с тем и поворот его к классике. Его портреты княгини Зинаиды Николаевны Юсуповой и князя Феликса Юсупова - в исторической перспективе это ясно - высшие достижения русского модерна в последние дни, когда живописные формы исказятся до гротексных изломов и пятен.
Серов недаром был своим среди мирискусников с их интересом к XVIII веку, его работы темперой "Петр I" и "Петр II и Елизавета Петровна на охоте" вполне в духе и эпохи, и картин Бенуа и Лансере. Даже "Купальня маркизы"(1906) Бенуа с женской головкой, выступающей из воды, неизвестно о чем, становится более понятной, если вспомнить, что один критик, далекий от высшего света, княгиню Юсупову в портрете Серова называет не иначе, как маркизой нашего времени. Нечто интимное, потаенное и запредельное влечет поэтов, художников, архитекторов, театр и публику, ну, и философов, которые все сделались религиозными мыслителями. И это настроение усиливается в связи с русско-японской войной.
Журнал "Мир искусства", лишившись поддержки Мамонтова, обвиненного в растратах, даже посаженного в тюрьму, - суд оправдал его, но широчайшей его деятельности был положен конец, - нашел помощь у царя, благодаря Серову, который, правда, не поладил с Александрой Федоровной и отказался больше работать в этом Доме, но именно в разгар войны, то есть череды поражений, а Витте лишился должности министра финансов как противник войны с Японией, Николай II, видимо, просто забыл о субсидиях "Миру искусства", не до того. "Мир искусства", по сути, убила несчастная, бессмысленная война. Не помогла даже уникальная "Историческая выставка портретов" в Таврическом дворце, организованная Дягилевым. Впервые в России были собраны портреты известнейших и никому неведомых лиц за последние два века. Почему портреты? Да, именно русский портрет явил Ренессанс в живописи, с обращением от сакрального к земному, от лика Спаса и богоматери к человеку, в чем сущность Возрождения как в Италии, так и в России. Но Дягилев, сам истинный тип человека эпохи Возрождения как в его достоинствах, так и недостатках, увидел в устроенной им выставке лишь подведение итогов, конец дворянской культуры. Это было справедливо. Тем более что на улицах бушевала революция.
Одна из последних глав I тома книги "Век модерна" - "Из петербургской хроники. 9 января 1905 года. Кровавое воскресенье." - производит очень сильное впечатление. Кажется, для многих сегодня эти страницы о ничем не оправданной, бессмысленной жестокости войск, открывших стрельбу в разных частях города по рабочим и их семьям, шедших к царю-батюшке на поклон с его портретами и иконами, да просто по толпе горожан в Александровском саду, по мальчишкам на деревьях, по прохожим на улицах, станет жутким откровением. Стрельба и избиения прохожих на улицах продолжались на другой и на третий день. Что случилось? Отчего столь невероятная, наглая, хамская жестокость?
Затем, II том книги, который, казалось, будет еще более интересным, читается уже без особого внимания. После кровавого воскресенья покушения на премьера и министра внутренних дел Столыпина, его смерть уже не представляются существенно важным событием, да, легко забыть, ведь там погибли безымянные, их не счесть даже, отцы, матери, маленькие дети. Между тем при Столыпине, с отменой Думой смертной казни, были введены военно-полевые суды, то есть без суда и следствия просто вешали всех нарушителей порядка, не террористов, о них и речи нет, крестьян за малейшие провинности, даже за копну сена. Впрочем, агент полиции, стреляющий в упор, в присутствии царя, в его министра в театре, это тоже ничем необъяснимая дичь. Если бы не убили Столыпина, все равно его чуть ли не в те же дни убрал бы с политической арены сам царь, как и графа Витте. Николай II с трудом выносил умных людей.
Первая русская революция и жесточайшее ее подавление в Москве, нам сегодня это трудно представить, произвели на интеллигенцию восторженное, тревожное и ошеломляющее впечатление. Настроение смятенья и мистики сгущается в интеллигентских и аристократических кругах и особенно густо в царской семье. Это явление тоже характерно для ренессансных эпох, в которых феодальная реакция дает себя знать. Здесь уже упоминалось барокко, которым завершается эпоха Возрождения в странах Европы, особенно отчетливо в Испании, а в Англии и вовсе пуританской революцией, с казнью короля.
Нечто сходное происходит и в России. Мы не лучше и не хуже других народов, только мы в иные исторические сроки, чем в странах Европы и Азии, пережили коренной перелом в миросозерцании, с переходом от Средневековья к Новому времени, от сакрального к человеческому, вплоть до атеизма. Правда, уже мыслители и художники эпохи Возрождения после свободы духа и вольномыслия на склоне лет впадали в смятенье и мистицизм, вновь обращались, а иные, как, к примеру, Сандро Боттичелли, забрасывали кисть. В России этот феномен мы знаем по духовной эволюции Гоголя, да и Льва Толстого, величайших ренессансных художников по веселью и жизнелюбию.
Но то же самое продемонстрировали наши религиозные мыслители начала XX века, которые даже объявили о "русском ренессансе", одни имея в виду обращение и философскую разработку вопросов веры и церкви, другие - культуру, но под знаком религии. Как бы ни оценивать искания русских писателей и религиозных мыслителей, это был отказ от борьбы за лучшее мироустройство во имя спасения души где-то в запредельных сферах. Впрочем, это всего лишь вечный утопизм всякой религии.
Умонастроение эпохи, выразившееся в русском модерне, размывается и распадается. Моральная рефлексия, а богоискательство - это всего лишь моральная рефлексия, симптом разлада, губительна для художественного творчества, особенно для творчества с культом красоты и жизни. 1910 - год смерти Врубеля, Льва Толстого и Комиссаржевской - называют годом смерти театрального модерна. А причину видят в каких-то будущих событиях вопреки всякой логике и здравому смыслу. И, вероятно, оценивая эти будущие события, как утопизм, говорят, что идеи русского модерна оказались утопическими.
Стремление к красоте и к жизни во красоте - нечто утопическое у романтиков и часто у юности, это так. Но ренессансные эпохи тем и отличаются от череды других столетий, что они оставляют после себя прекрасные города и здания, великое искусство, высокую поэзию, что не назовешь утопией, это вечно живое в столетиях и тысячелетиях. Так, мы входим в классический Петербург с целыми улицами и кварталами, застроенными дворцами и просто доходными домами в стиле модерн, создающими особенный колорит городу на Неве, делая его старинным и странно современным, как и графика Остроумовой-Лебедевой и Добужинского, которой изящно оформлена книга "Век модерна". Петербург, о болотах и наводнениях которого говорилось столь много, исключителен и неповторим, потому что воплощает именно ренессансные явления русской жизни и русского искусства в чистом виде.
Утопия ли это? Русский модерн в своей целостности как эстетика, этика, идеология ставил и решал именно жизнестроительные задачи, с привнесением красоты в жизнь. Не говоря о веренице диковинных зданий в стиле модерн по Каменноостровскому проспекту, на Петроградской стороне, на Васильевском острове и в других местах, даже на Невском, и театральные постановки - в тех же операх с Шаляпиным в заглавной роли, балетах с Анной Павловой, Фокиным, Карсавиной, Нижинским, пробуждали чувство чудесного, как и живопись, и поэзия Серебряного века.
