Дневное тепло еще висело в воздухе. Запах расплавленной смолы действовал отвратительно. Впереди была долгая ночь, и Болан приготовился ждать. Почетный эскорт прибудет на площадь приблизительно в девять часов завтрашнего утра. А до этого момента здесь должен появиться Кущенко. Оружие, которое обнаружил Болан, было самым веским доказательством этого предположения. Ружье такого класса, как "Вальтер", не могло быть простой приманкой. Это не дешевое итальянское ружьишко — трофей второй мировой, которое можно оставить здесь для отвода глаз.

Глядя на рваные полосы заката, постепенно исчезающие вслед за солнцем, Болан не переставал удивляться тому, что же движет такими людьми, как Кущенко.

Темноволосый парень, фотографию которого он недавно видел, был молод, ему исполнилось не больше двадцати пяти, максимум — двадцати шести лет. Его недолгая жизнь была посвящена лишь одной цели. Подготовленный Комитетом Госбезопасности СССР как профессиональный террорист, он прошел самую лучшую школу, которую только можно себе представить. Школа КГБ в Балашихе — это не то заведение, которое разрешалось прогулять или бросить. Ее курсант получал диплом или просто исчезал... Кущенко прошел огонь, воду и медные трубы и получил диплом с отличием. Конечно, об этом знали единицы. Даже там — в Москве.

И вот опять Болан должен был столкнуться с этим человеком. На этот раз на самом близком расстоянии, и теперь на карту было поставлено все.

Небо начинало темнеть и Болан все больше сосредоточивался на наблюдении. Это здание, как и все подобные строения, кишело людьми до самого момента закрытия. Кущенко мог объявиться в любую минуту.

Грохот автомобилей внизу стихал, и на его фоне отчетливо выделялся однообразный гул машинного отделения — кровеносной системы здания "Дал Текса". Болан остался наедине с небом, и эта механическая симфония составила ему компанию.

Он был одет сообразно ситуации и хорошо вооружен, но не так, как ему этого хотелось бы. "Большой Гром" и 93-Р — это все, на что он мог рассчитывать. Иначе ему просто не удалось бы беспрепятственно пробраться на крышу. Даже с этими двумя пистолетами он рисковал, что его остановят. Кущенко удалось принести сюда "Вальтер", но он явно это сделал не без посторонней помощи. Кто ему помогал — осталось неизвестным, но Болан был один. Палач всегда действовал в одиночку.

Сейчас ему оставалось полагаться на свою острую наблюдательность. Ничего не было слышно, кроме шума ночи, иногда мимо пролетал случайный самолет, подмигивающий с небес. Над головой Болана черно-синяя бездна была усеяна звездами. Случайный метеор вспыхнул и потонул в ночных огнях города.

Палач сидел в безмолвной темноте, и плечо, куда ранил его Кущенко, немного напоминало о случившемся. Болан успел перевязать его днем. Ранение было поверхностное, и рана быстро затягивалась.

Оставшись один посреди ноябрьской ночи, Болан стал вспоминать прошлое, свое первое столкновение с насильственной смертью. Как и большинство американцев, он был молод, когда попал во Вьетнам. И наивен... Война, что опалила его, война, что разорвала его жизнь в клочья, постоянно напоминала о себе. И тот день, когда был убит президент Кеннеди, ему тоже никогда не удастся забыть, как бы этого ни хотелось. Остекленевшие глаза людей, уставившихся в дрожащие экраны телевизоров... Тишина на улицах... Динамики приемников. Всё это эпизоды картины, которая снова и снова возникала у него в мозгу. Неизгладимое воспоминание осталось на самой глубине души, будто тот день был навеки запечатлен какой-то безмолвной камерой.

Оглядываясь в прошлое, он вспоминал разговоры, но слова ушли из памяти, Даже первые, самые первые часы, когда народ на улицах ходил с ничего не понимающими глазами, тоже оставались немыми. Люди беззвучно стонали, по щекам текли слезы. Они открывали рты, что-то говорили, пожимали в недоумении плечами, но их голоса стерлись. Сохраненные, словно насекомые в звуконепроницаемом янтаре, люди что-то делали, но не было слышно ни звука, словно совсем не существует слуховой памяти. А может, просто вся страна была заглушена шумом адской реверберации, тысячи отражений, доносящиеся снова и снова, заглушали голоса.

Давно с ним такого не бывало. И когда нахлынувшие воспоминания поглотили его, Болан сделал над собой усилие, чтобы отогнать леденящий душу холод прошлого. Он вдруг задался вопросом: к чему лишние переживания. С него вполне хватает эмоций, которые он получает на своей войне. Она не имеет конца, не может, не имеет права остановиться.

Насильственная смерть никогда не оставляла его равнодушным, и он изредка позволял себе задуматься над теми, кто этим занимается. У него возникло предположение, что убийство разоблачает в преступнике страх, трусость или иное проявление слабости. Конечно, бывают ситуации, когда можно сказать, что убийство неотвратимо, особенно, когда убиваешь сам. Находится сразу масса оправданий. Прежде всего для самого себя. Но имеет ли это какое-то значение на самом деле? Этот вопрос Болан иногда задавал себе. Имеет ли кто-нибудь на это право? Какие бы мотивы ни приводились в качестве доводов. Ответ может быть легко сформулирован, но невозможно принять его и вместе с ним тяжелый груз ответственности. И все же должен быть кто-то, кто сбросит тяжелое бремя войн, конфликтов, пахнущих кровью, и может, тогда наступит время, когда не надо будет мучить себя подобными вопросами...

Он понимал, что кто-то должен это делать. И Болан решил, что пока жив, этим будет заниматься он. Ему предстоит бороться с проявлениями морального уродства, пока это необходимо. Он, как и немногочисленные миссионеры-одиночки, действующие во имя будущего, будет гоняться за теми, кто вселяет в души людей пустоту.

Ночь становилась холоднее. Ветер пронизывал Бо-лана насквозь, несмотря на то, что он был довольно тепло одет. Его черная кожаная куртка сливалась с темнотой, и сейчас Болана было трудно разглядеть на фоне темной стены. Он привык работать в темноте. Она стала своеобразной средой его обитания. Это было связано в основном с тем, что Болан должен был действовать вопреки обстоятельствам, препятствующим выполнению его намерений.