— От чего ты бежишь, Нэнси? — лениво спросил он.

Это был его первый вопрос, касающийся ее личной жизни.

— Ни от чего, — ответила она без колебаний. — Я хочу провести последние несколько недель, глядя в лицо своей судьбе, а не убегая от нее.

Его серые глаза тепло смотрели на нее.

— В самом деле?

— Да, именно так.

— Жаль. Я надеялся, что ты больше мне доверяешь.

Нэнси не могла понять, шутит он или нет.

— О каком доверии ты говоришь? — спросила она осторожно.

Он пожал плечами:

— Почему ты путешествуешь одна? Почему глаза твои становятся такими грустными, когда ты думаешь, что никто не смотрит на тебя? И почему, по-твоему, я ни разу не упомянул имя Клариссы?

— Почему же?

— Потому что уже не помню, когда в последний раз видел ее.

— Извини.

— Не стоит извиняться. Сейчас она в Индии. А до этого была в Марокко.

И хотя говорил он об этом с легкостью, его губы сурово сжались. Вир был на год старше Нэнси и на три года старше Рамона. Он был высокого роста и очень элегантен. Его гладкие светлые волосы и безупречные усы напоминали аристократичного Дугласа Фэрбенкса, а манера держаться говорила о принадлежности к определенному социальному классу. Его самоуверенность явно контрастировала с чувственностью Рамона. При воспоминании о Рамоне Нэнси ощутила острую боль в сердце. Она не заглядывала в газеты с тех пор, как уехала из Бостона, опасаясь, что наткнется на его фотографию. Представлять, что он делал, с кем проводил время, было для нее невыносимой пыткой. Сотни раз Нэнси думала, правильно ли поступила, уехав на Мадейру, и приходила к одному и тому же ответу. Ни в Бостоне, ни в Вашингтоне она не смогла бы жить. Молсворс никогда не был ее домом, и даже гостеприимное приглашение Вира ничего не меняло. Перспектива поездки на Ривьеру вызывала у нее озноб. Ее коробила напускная веселость небольшого замкнутого общества на Кэп-Феррате и Кэп-Антибе. Нью-Йорк и Вашингтон гудят от сплетен. Все это не устраивало ее. Ей хотелось побыть в одиночестве..

Вир увидел, как в ее глазах отразилось страдание, а прекрасные полные губы сжались. Она явно не желала открыться ему. Он подумал, не связано ли ее угнетенное состояние с замужеством Верити, и небрежно заметил:

— Приятель из министерства иностранных дел просил меня поехать с ним в мае в Германию. Он хочет посетить Саар. В этом году референдум должен определить будущее этой области, и нам надо присмотреться и решить, что выгодно Великобритании. Почему бы тебе не поехать с нами?

— Нет, нет. — Нэнси невольно вздрогнула и плотнее запахнула жакет. Поездка в Германию — это конец ее надеждам сохранить спокойствие Верити в ее новом доме.

Вир внимательно наблюдал за ней и понял, что, несмотря на тревогу по поводу замужества дочери, не это истинная причина переживаний Нэнси, так явственно отразившихся в ее глазах всего несколько мгновений назад. Скорее всего здесь замешан мужчина, и ему надо было сразу догадаться об этом.

Он сжал ручки кресла, затем усилием воли заставил себя расслабиться и придать легкость и веселость голосу, рассказывая старые истории о своем пребывании в Германии.

Нэнси была первой женщиной, по которой он страдал в юности. Ему было тогда восемнадцать, и чувствовал он себя ужасно неловко. Ей же было семнадцать, и ее веселости хватало на весь Молсворс. Даже сейчас он помнил, как ненавидел самодовольного американца, ставшего ее мужем. При ней же у него отнимался язык. Только в своем воображении он мог сказать ей все, что хотел, и только в его воображении она отвечала ему. Он начал, заикаясь, рассказывать ей анекдот об отеле «Адлон» в Берлине. Память о его юношеских переживаниях была еще достаточно жива, и пламя желания вновь охватило его. Тогда он был. слишком глуп, неловок и не мог сказать ей что-либо внятное. Теперь он стал другим.

Вир продолжал рассказывать о Берлине двадцатых годов и удивлялся тому, как мало изменилась Нэнси. Ее мягкий, бархатный голос все так же действовал на него. Он не мог оторвать взгляд от ее полных подвижных губ. Ее некогда длинные волосы теперь были по моде коротко подстрижены, подчеркивая красоту глаз и овала лица.

Небо стремительно затягивалось тучами, и Вир встал.

— Становится прохладно. Пойдем вниз и выпьем бренди.

Когда они спускались по трапу, он взял ее за руку.

— Нэнси… — Слова застряли у него в горле.

Ничего не понимая, она обернулась, скользнув по нему быстрым, слегка насмешливым взглядом. Вир ощутил легкий, едва уловимый аромат ее духов.

Он осторожно взял Нэнси за талию и придвинулся ближе, заключая в свои объятия. Улыбка исчезла с ее лица, а в глазах появилось сначала изумление, а затем панический страх.

— Нет, — прошептала она, но он уже прижался к ее губам, целуя с такой нежностью, что ее первоначальный протест угас. Губы его были мягкими и теплыми. Тело — твердым и уверенным. От него исходило невероятное спокойствие.

Когда он оторвался от нее, она, превозмогая себя, сказала:

— Извини, Вир. Не надо делать этого.

Его руки продолжали обнимать ее.

— Почему? — спросил он осторожно. — Из-за Джека?

Она отрицательно покачала головой.

— Из-за другого мужчины?

Нэнси кивнула.

Он помолчал с минуту, скользя пальцем по контурам ее лица и чувственному изгибу губ.

— А он любит тебя?

Она криво улыбнулась:

— Нет. По-моему, он не знает, что означает это слово.

Яхта слегка качнулась под ними.

— Тогда забудь его и отдайся любви с тем, кто знает, что это такое.

Она робко улыбнулась:

— Я хотела, Вир. Но не смогла.

— Ну что же, поглядим, — сказал он и, взяв ее за руку, повел в бар, сверкающий золотом и зеркалами.

Позже, за ужином, когда они ели омаров в столовой, размеры которой не уступали обеденному салону пассажирского лайнера, Вир задумчиво спросил:

— А почему ты выбрала Мадейру?

— Потому что этот остров достаточно удален и от Америки, и от Англии. Я уже была там, и там живет Зия Санфорд.

Это было близко к истине.

Вир налил себе еще вина и сказал:

— Я был здесь около года назад. В апреле прошлого года. Это любимое место моего приятеля — газетного магната.

Нэнси улыбнулась:

— Ты не жалеешь, что его нет на борту «Рослин» и что он не плывет с тобой на Канары?

— Не было никакой возможности прихватить его. Он слишком занят запугиванием правительства.

Нэнси не испытывала никакого желания говорить о политике. Эти разговоры всегда сводились к Верити.

— Как долго ты пробудешь на Мадейре? — спросила она.

При свете лампы его волосы отливали серебром. Серые глаза казались искренними, прекрасной формы губы и подбородок говорили о том, что этому человеку можно доверять. У них были общие предки, общая бабушка. У него была удивительно приятная внешность, звание пэра, и хотя ее мать лишилась всего состояния и вынуждена была выйти замуж за американца, Вир Уинтертон не испытывал подобных затруднений. В мире было не так уж много людей, владевших такой большой и роскошной яхтой, как «Рослин». Он прекрасно подходил на роль любовника, и Нэнси почувствовала медленно растущую злость от того, что не могла ответить ему взаимностью. Рамон, вероломный и ветреный, привязал ее к себе стальными канатами.

— Пока ты не уедешь оттуда, — сказал он тихо.

Она почувствовала безысходное отчаяние. Неужели Виру придется везти ее тело назад в Англию? Она не указала в завещании, где ее должны похоронить. Ей было все равно. Когда она составляла завещание, ей казалось, что это никого не касается. Но теперь Вир грозился остаться с ней до конца, и ей представилась ужасная картина, как ее гроб стоит на столе, где они только что обедали.

— Что случилось? — спросил он так, что Нэнси вздрогнула. — Уж не увидела ли ты привидение?

— Ничего, — сказала она резко, но тут же заставила себя улыбнуться, когда он встал, чтобы принести ее вечерний палантин.

Накинув мех ей на плечи, Вир поцеловал ее в затылок. Нэнси ладонями коснулась его рук, испытывая невыразимую тоску, — Прости меня, — сказала она и, повернувшись, поцеловала его в щеку, как брата. — Спокойной ночи, Вир.