— Анатолий Павлович, а вот и они, — откашливаясь, сказал Антон.
Мы с Сергеем привстали.
— Добрый вечер, — донеслось из темноты.
— Добрый вечер, — сухо ответил Сергей. Надо быть все же приветливей, я бросил строгий взгляд на Сергея и улыбнулся в темноту. Наконец, они подошли к костру, я с интересом разглядывал гостя. Он вышел из-за Антона, торжественно развел руки в стороны и произнес:
— "Пегрема" приветствует Вас!
Я слегка растерялся, не ожидал, думал, приветствие будет классическим, начал мямлить, виновато, растягивая слова:
— Мы благодарим радушный край за… за гостеприимство, за… хлебосольность, и… и владыке этой земли наш поклон… Люди, с восточного острова, что Московитами и Питерцами зовутся… чтят… помнят, и… передают приветы, пожелания доброго здоровья, и…
В очередной раз замешкался, Анатолий Павлович понимающе покивал, осек меня жестом, и дальше громко и выразительно:
— Пегрема воскресла из пепла!
И все, что веками хранила.
Достала из мрачного склепа!
И миру! И людям! Явила!
Затем он подошел к Саше, стал на одно колено, страстно произнес:
— Богиня! Дайте вашу руку…
Девушка стеснительно понурила взгляд, чуть приподняла расслабленную кисть.
После непродолжительного лобызания и ахов, гость поднялся и добавил:
— Боги! Боги! Какая женщина! Как зовут Вас — незнакомка?
Антон поторопился ответить:
— Это Сашенька, невеста вот этого, молодого… Сергей, да… Его так зовут…
— Ах! не успел! — деланно расстроился гость.
— А это Глеб, тоже мой друг.
— Отлично, превосходно! Какие красивые, мужественные лица! Молодцы…
Нависла неловкая пауза.
— Анатолий, не смущайтесь, присаживайтесь к столу, — сказал белорус, подтолкнул гостя к скамье. Игорь вел себя фамильярно, впрочем, как всегда, к этому быстро привыкаешь и перестаешь обращать внимание. Анатолий Павлович и не думал смущаться. Сел за стол, подтянул к себе "Онежскую", рассматривая этикетку:
— Устроились великолепно, превосходно. — Посмотрел на Сашу, — Богиня!
— Вовремя мы вас нашли, у нас как раз ужин, — сказал Игорь.
Анатолий не из тех, кого долго упрашивают, перед тем как угостить. Хлопнул ладошками, потер друг об дружку:
— Очень хорошо, прекрасно! И что у нас, так вкусно, пахнет?
— Тушеночка обжаривается, — ответила, улыбчивая Саша. — Сейчас мы ее с макарошками, и на стол. Любите?
— Богиня! Тушенку — очень, очень люблю. Обожаю. Прекрасно!..
Антон изменился в лице, из подтяжка зыркнул на меня. Во взгляде столько тревоги и сомнений, что я не выдержал, засмеялся. Белорус поддержал, но сдержанней, так, слегка отвернувшись в сторону.
Скоро я справился с собой, наклонился к уху бородача, лицо суровое, голос озабоченный:
— Что я тебе говорил!
Игорь, улыбаясь, показал взглядом на Антона, поморщился, покачал головой, хотел, чтобы я отстал от бородатого.
— Ладно, — говорю капитану, — пусть остается на твоей совести. Но учти, банки я пересчитал.
Как-то потом, я спросил, сколько ему лет, он уклончиво ответил — "двадцать пять". Обычно, так ведут себя женщины, впрочем "у каждого свои тараканы". Дам ему — шестьдесят пять. Невысокий, худощавый, но живой такой, общительный. Любит поспорить, и как показалось, всегда старается быть в центре внимания, впрочем, мы не против, сами поставили его в центр и как гостя этого стола и как хозяина этой земли (как-то пафосно получилось, потом вычеркну).
За вечер, потихоньку, Анатолий Павлович рассказал о себе, правда, совсем немного: был женат, есть дети (уже взрослые), зимует в городе, а все остальное время, здесь; с куда большим интересом, поведал о раскопках, которые вел последние сорок лет.
Еще студентом отрыл фрагменты древней керамики, и началось: здесь все перепахали вдоль и поперек, находили древние поселения, могилы, кузницы, статуи, атрибуты культа, и этому — давно забытому прошлому, он отдал свою жизнь, свое настоящее и будущее.
Раскопали, изучили, переписали, сфотографировали и поехали рыть дальше. А он остался, наверное, просто уже не смог уехать. Стал, чем-то, наподобие, смотрителя музея, его гидом, его душой. Теперь, просто, здесь живет, в тех самых трех палатках: ловит рыбу, сочиняет стихи и водит туристов смотреть на каменных лягушек и уток.
Сергей, все уводил Анатолия куда-то в сторону, все на философские темы: смысл жизни, любовь, справедливость, но тот всегда возвращался к своей любимой "Пегреме"; она для него: и первое, и второе и третье.
Ушел он поздно, в полночь. Я кое-что вспомнил, пришлось догнать на тропе.
Спрашиваю:
— Анатолий Павлович, а в деревню пройти..?
— За холмом, что над вами, тропа широкая, и по ней вдоль воды… упрешься в деревню. А к чему такая срочность?..
Сергей и Саша легли в разных палатках. Мы остались втроем, переглянулись, и не сговариваясь, развели в стороны руки, глаза стали круглыми, лица скривились.
Вообще, вся эта излишняя мимичность — влияние Игоря. Все как-то стали копировать его смех, и этот гимн сарказму — вечную полуулыбку. И жесты. Когда рассказывает что-то, ни смотреть на него нельзя: так болтает руками… Никогда не думал, что резкий бросок руки с растопыренными пальцами, в сторону, так легко и эффектно, заменяет слова или целые реплики. Причем, у него, заменят любое слово, фразу, предложение, и все равно понятно. Хотя, что идет одному, не всегда подходит другому, такое мы уже видели. У Игоря, получается непринужденно, естественно, — это часть его натуры, — это откуда-то изнутри из сердца.
И Сергей перенял у него много жестов и ужимок, я думал — это индивидуальные черты его(Сергея), — оказывается, нет. И эта манера перекручивать слова, менять их смысл: "Друг товарищ и Брут", "Поэт плесенник", "Возвращение ублюдного сына", все, что так трепетно растил в себе, чем восхищался, что поражало в Сергее, оказывается, и он в свое время просто скопировал, поддался сильному, заразительному влиянию кого-то другого.
— Ну что, и мы пойдем что ли? — говорю. — Две ночи как ни как…
— Вы идите, я еще посижу, — сказал Игорь.
— Опять, всю ночь, на гитаре?..
Игорь ухмыльнулся: — Сколько той ночи. — Ушел в палатку, опять загудели струны.
— Снова, всю ночь будете трынькать? — ругался Сергей. — Давайте спать, а!
— Спи, все давно спят, тебе это снится.
— Игорь. Третья ночь.
— Я лягу, лягу.
Игорь вернулся, сел напротив, стал настраивать гитару.
— Не намокла? — спрашиваю.
— Она внизу была, повезло. Над ней все сумки промокли, а у нее чехол, чуть-чуть влажный.
Я бросил дров. Костер опять разгорался.
— Ну что, Антон? Давай, что ли?.. — говорю.
— Спать не будем?
— Спать дома.
— А где она?
— Там на столе оставалась, почти полная.
В эту ночь пели только песни "Б.Г.", некоторые, раз по десять, чаще других: "Государыню", про смерть в черной машине, и эту… названия не помню: "мается, мается, жизнь не получается…" Под утро, когда стало светать, Антон попросил, что-нибудь из "Кино".
Игорь запел:
— Белый снег, серый лед…
17
Рассвело, и я ненадолго отлучился, когда вернулся, костер уже потух. Попробовал, как можно тише пробраться в палатку, но задел гитару, споткнулся о сумку, упал, в пакете под рукой, задребезжало.
— Пьянь, — не громко выругался сонный Сергей.
— Чшш… не шуми, — говорю.
Антон посапывал, Игорь не спал, поднял к потолку руку, и, улыбаясь, рассматривал, будто в полумраке разглядел что-то новое, чего при свете не увидеть.
— Глеб, ну как?
— В десять.
— Вот видишь, все получилось.
