Однако замечаю, что, как только Каминский от фактов, от описаний и характеристик отдельных событий и личностей переходит к общим оценкам и выводам, его уверенность в своих словах – естественная, располагающая уверенность специалиста, к тому же участника работ, – вдруг ослабевает. «Это мои личные соображения», «Но это, так сказать, мои личные эмоции», «Я не историк», «Я не историк Советской Армии», «В рамках воспоминаний я не стремился вдаваться в дебри исторических изысканий», «В этих записках далеко не полностью освещен только один аспект…»

Что ни шаг – то оговорка, предупреждение, извинение. В чем дело? Похоже, что или автор чего-то не знает – чего-то очень существенного, чуть ли ни самого важного – и все время имеет это в виду, или он действительно боится, что личные чувства, стариковское умиление собственной славной молодостью помешают ему быть объективным.

2

На том бы и порешить с досадой, если бы не другие свидетельства и суждения, устные и письменные, частные и официальные… Некоторые я уже привел раньше; сейчас их дополню и попытаюсь подвести им итог, пусть предварительный. Михаил Николаевич Каминский прав: феномен Гроховского драгоценен и еще может сослужить стране службу, а между тем суждения об этом феномене, собранные вместе, явили буквально по каждому вопросу полную гамму оценок: от максимально положительных до категорически отрицательных, осуждающих, обвиняющих.

Такого я еще не видывал!

Получилось примерно следующее:

…Что можно сказать в целом о заслугах Гроховского перед армией, перед страной?

Они огромны! (Обыкновенно следует длинное перечисление заслуг.) Однако он ведь делал не что сам хотел, а то, что ему поручали, что полагалось делать в соответствии с нашей оборонной концепцией тех лет. И вообще он работал не один – вы понимаете?.. И даже их вовсе не было, его заслуг, поскольку в Великой Отечественной войне воздушно-десантные войска применялись весьма ограниченно, да и то чаще всего не по прямому их назначению… Правда, сам Гроховский здесь ни при чем, но если рассматривать факты и оценивать их конечный результат, то он таков.

…О его важнейших разработках?

Они блестящи! Без его техники у нас в 30-х годах просто не было бы воздушного десанта как такового. Гроховский смотрел не только в завтра, а на десятки лет вперед; в частности, его метод «парашютного срыва» больше тридцати лет оставался основным методом сбрасывания больших грузов с самолётов, возможно, и до сих пор остается основным, А такие его разработки, как беспарашютное десантирование с бреющего полета, как подхват людей и грузов с земли на самолёт, – все это десятки лет спустя стало возрождаться, разрабатываться на новой технической основе… С другой стороны, в 30-х годах достаточной технической основы для этого не было, во всяком случае в начале 30-х, но она безусловно появилась бы и без поспешных, крайне рискованных, в худшем значении этого слова, партизанских действий Гроховского!

…Что о нем можно сказать как о специалисте, инженере?

«…Одаренный большим талантом и фантазией, – читаем в докладе комиссии президиуму Федерации парашютного спорта, – Гроховский обладал столь же большой технической эрудицией, сколь и огромным чувством нового», был человеком «выдающейся одаренности и большой личной отваги» (М. М. Громов). «С другой стороны, кустарщина, недооценка науки, неоправданный риск – все эти пережитки ранних лет развития авиации. В 30-х годах это нужно не идеализировать, а осуждать» (из отзыва профессора В.С. Пышнова на одну из работ о Гроховском) .

…Как о человеке, руководителе творческого коллектива?

Заражающая вдохновенность, вера в людей, внимание к людям! Молодежь к нему так и липла, разговоры о том, как у него выдвинулись и выросли Титов, Урлапов, буквально лишали покоя тогдашних выпускников учебных заведений!.. Но это были не природные свойства Гроховского как личности, а скорее трезвый, холодный расчет. Нужного ему работника он сначала завораживал действительно дивными картинами своих замыслов и, между прочим, лестью, как Павла Ивенсена, а потом откровенно переманивал окладом и перспективой роста. Ведь что нужно любящему свое дело специалисту, а молодому и подавно? Проявить себя нужно, вырасти скорее… Если же ему сразу при этом и платить побольше – да он тогда всех своих девчонок забросит!

И уже не я спрашиваю, а меня спрашивают: «Как вы думаете, почему, слыша неправду про Гроховского, а то и откровенную клевету на него, столько лет молчали его ученики, друзья, бывшие соратники?

3

Думать здесь можно разное. Одни не умели рассказать, другие не решались, третьи, как у нас заведено, полагали, что начальству виднее…

Жаль. Ведь человек-то какой! Какая личность, какая биография, какие инженерные успехи, кто бы и что бы там ни говорил… Оригинальность, неожиданность решений – только бы в заслугу ему поставить: какой же талант не оригинален? Не имел, видите ли, формального высшего образования – так и в этом он не одинок. Например, академики Н.Н. Боголюбов и Я. Б. Зельдович тоже как-то обошлись без высшего. Говорят, Гроховский и по существу не знал многого, что знает любой молодой специалист. Возможно. А что такое знания? Сумма сведений? Если уж продолжить сравнение конструкторов со знаменитыми физиками, то, как пишет П.Л. Капица, великий Резерфорд по обширности фактических знаний уступал куда менее творческим своим коллегам. Известно, что Эйнштейн однажды не смог ответить на конкретные вопросы-тесты, по которым Эдисон подбирал сотрудников в свою лабораторию, и Эдисона это озадачило.

Спрашиваю: бывало ли, что «ненаучные», «безграмотные» идеи Гроховского вдруг оказывались научными?

 – Что за вопрос? Еще бы!.. По-моему, мы только о таких случаях целый уже час с вами беседуем… Нет, ну а все-таки…

Единственное, на чем сближаются оценки (большинство), дойдя до чего спадают споры, – это что в организации дела Гроховский шел такими путями, какими ходить нельзя. Видимо, это и есть главная причина глухого неприятия Гроховского миром специалистов, долгого противоестественного молчания соратников Павла Игнатьевича. Годы миновали, уже и десятилетия, но и сейчас почти каждый его шаг на этих путях вызывает, в общем, понятный протест: а что, если все начнут так поступать? Да разве можно эдакое показывать, не осудив? А если не осуждать – так лучше, пожалуй, и вовсе не показывать…

Это действительно было бы неприемлемым – если бы все принялись поступать, как Гроховский. Нельзя допускать анархию! Для него законы не были писаны ни в малых делах, ни в мельчайших, ни в делах государственной важности. Нельзя водить не на привязи псов, которые на людей бросаются (Рон в Новочеркасске), нельзя ездить в поездах без билетов, а тем более на крыше вагона, нельзя гонять на автомобиле по городу так, чтобы пассажир потом (пассажиром у Гроховского был Клеман), ощупав себя, без памяти от радости, что остался цел, благодарил водителя:

 – Спасибо за две поездки…

 – За какие две?

 – За первую и последнюю!

Нельзя никому разрешать такую езду, и неизвестно, кто ее разрешил Гроховскому и почему в Москве перед его то ли «роллс-ройсом», то ли перед «линкольном» цепочкой зажигались зеленые огни. Кто и почему разрешил Гроховскому флажок на радиаторе, сбивавший с толку регулировщиков? Нельзя на авиационном празднике «брить головы» публике, укладывать ее, несчастную, на траву, нельзя топить самолёты в Аксае, нельзя летать, когда полеты запрещены… Нельзя, нельзя, нельзя! – иначе жизнь перевернется вверх ногами и непонятно станет, где закон, а где разбой…

И все же хотя вообще-то нельзя, но время от времени и кое-кому – можно. Чкалову можно было, Анисимову, Гроховскому… Курчевскому можно было. Иногда подобные «можно» называют разбоем, иногда – молодой лихостью, иногда – высшей степенью мастерства. Все равно: для летчиков-истребителей в те времена и при удачных исходах это, подразумевалось, – доблесть, Гроховский же остался таким, сделавшись главным конструктором, то есть перейдя в существенно иное качество. Следовательно, что это было для него в его новом состоянии: по-прежнему лихость, везение или мастерство? Или еще что-то?