То есть он сам видел как бы наяву и Тухачевскому с Барановым изобразил неудержимые никакой мыслимой обороной, надежно защищенные истребителями сопровождения и собственным бортовым оружием армады тяжелых самолётов, несущих через линию фронта тысячи солдат, изобразил небо над вражеской территорией – сплошь в парашютах, маленьких «людских» и огромных грузовых; мягко приземляется и тут же вступает в бой могучая техника (это во времена, когда и немогучей-то у нас было кот наплакал) – пушки, броневики, танки, причем уже с экипажами внутри, с уже заведенными в воздухе моторами… Приземляются автомобили, тягачи, тачанки, кони (прирожденный кавалерист О. И. Городовиков, успевший переговорить с Гроховским, категорически потребовал, чтобы – и кони, и тачанки!), кухни, контейнеры с боеприпасами, горючим, продовольствием, медикаментами. Связные самолёты перебрасывают по воздуху телефонные провода между уже действующими командными пунктами, штабами частей и соединений, тыловыми службами – эти штабы и службы тоже доставлены вместе со всем их оборудованием в заранее намеченные места расположения за фронтом, на вражеской территории. А сверху доносится слышный на многие километры вокруг голос командующего: его самолёт оснащен громкоговорящей радиоустановкой…

Неужто картина рисовалась такой? И Тухачевский с Барановым слушали, не вернули фантазера на твердую почву?

Видимо, да, рисовалась… То есть очень может быть, что рисовалась, поскольку через каких-то пять-шесть лет, срок очень небольшой даже и по нынешним темпам мирового технического прогресса, почти все «нафантазированное» тогда Гроховским стало реальностью.

Значит, так. В 1921 году прыжки с парашютами в нашей военной авиации были запрещены в приказном порядке: после гибели воздухоплавателя Молчанова, спрыгнувшего со старым «Жюкмесом» с привязного аэростата. Сняли запрет только через шесть лет, в 1927 году, когда со штопорящего истребителя спасся с парашютом летчик-испытатель М. М. Громов. Тем не менее еще два года никто из наших авиаторов не решался доверить свою жизнь «тряпке», во всяком случае добровольно, не учился прыжкам. Первыми добровольно прыгнули в 1929 году Л.Г. Минов в Америке и П.И. Гроховский у нас. А через пять-шесть лет мы настолько далеко ушли вперед в этой технике, сконструированной в основном в бюро Гроховского, настолько далеко вперед ушли в создании воздушно-десантных частей и соединений, что на киевских маневрах показали все это иностранцам – без опасения, что кто-либо на Западе обгонит нас, воспользовавшись нашим опытом!

В самом деле: с Тухачевского, Якира, Егорова давно сняты обвинения в политических и уголовных преступлениях, сляпанные в 1937 году, – так нельзя же продолжать, не утратив здравого смысла, обвинять наших высших тогда военачальников в элементарном непонимании, что такое военная тайна, в непонимании, что можно, а чего нельзя показывать потенциальному противнику! Уж, наверное, они разбирались в этом не хуже нынешних охранителей секретов.

Способы формулировать, предъявлять подобные обвинения разнообразны, от прямых авторитетных заявлений до фигур многозначительного умолчания, поджимания губ. Дескать, все это гораздо, гораздо сложнее, чем вам кажется… Один из способов: работы, которые всячески поддерживал, развивал Тухачевский, описывать в художественной литературе (в технической – труднее) эдак снисходительно, вприпляс, ерничая.

Делаются попытки рассказывать так и о работах Гроховского. И о самом Гроховском тоже – раз уж совсем предать его забвению пока не удалось.

Вот примеры, беру их из книги И.И. Шелеста «Лечу за мечтой». Беру с сожалением, так как автор – летчик-испытатель, человек особой, рыцарской профессии, стало быть, должен иметь особо высокие понятия о чести. Сам И.И. Шелест не знал Гроховского, пишет о нем с чужих слов. Думаю, что и уцелевших «гроховчан» не знал, иначе был бы осторожнее. Словом, от летчика-испытателя прежде всего надо ждать помогли в восстановлении справедливости: надеясь на это, и беру примеры именно из его книги:

«Вообще, как мне тогда казалось (не И.И. Шелесту, возможно, а рассказчику. – И.Ч.), Гроховский воспламенялся быстро идеями – их у него всегда было достаточно, – но горел не так уж долго».

«По своему низкому коэффициенту полезного действия идея эта в те годы не могла не вызвать скептических улыбок».

«Однажды этот одержимый человек решил испробовать новую парашютную систему для сброса легкового автомобиля. В качестве «подопытной свинки» он использовал лично ему принадлежащий «газик», совершенно новенький, незадолго до этого подаренный наркомом тяжелого машиностроения Серго Орджоникидзе». (Так в тексте. На самом деле Г.К. Орджоникидзе был наркомом тяжелой промышленности.)

«Газеты поторопились весьма лестно отозваться о надувном планере».

«Однако будем справедливы, больше всего и небезуспешно Павел Гроховский занимался всевозможной десантной техникой».

Полагаю, что после таких высказываний представление о Гроховском, если до этого ничего о нем не знать, составится действительно как об одержимом чудаке, наивном, безграмотном, лихо тратившем народные деньги с чьего-то странного одобрения. Уж не вражеского ли? Еще и «газиками» его одаривали… Идей, видите ли, у него всегда было достаточно, и всевозможной техникой он занимался небезуспешно. Вроде бы сказано не без похвалы, а в то же время, и особенно в соединении с быстрым воспламенением идеями и столь же быстрым легкомысленным угасанием, – лучше бы, ясное дело, их у него было поменьше. Оно бы дешевле обошлось. Или даже, еще лучше, вовсе бы их у него не было, сплошная бы получилась экономия…

В таком же стиле пишет И.И. Шелест и о Курчевском – про то, как 19 мая 1932 года на истребителе И-12 (АНТ-23) «Бауманский комсомолец» взорвался при испытаниях снаряд в стволе динамореактивной пушки:

«Главной особенностью этого невиданного для той поры самолёта были две трехдюймовые безоткатные пушки Курчевского, расположенные в балках-трубах. (Уже неверно: самолёты с ДРП такого калибра были тогда больше года, как виданы. – И.Ч.).

Применение подобной, можно сказать, тяжелой для одноместного небольшого самолёта артиллерии было настолько смело, дерзко, что в случае успеха самолёт мог бы стать самым мощным в огневом отношении самолётом-истребителем, не знающим себе равных».

И далее в этом рассказе – как прекрасного летчика И.Ф. Козлова, который интуитивно сомневался в этих пушках, все же уговорили испытать их в воздухе, как снаряд взорвался, как Козлов еле-еле посадил развороченный взрывом самолёт. И все. Повествование свелось к мастерству летчика Козлова, «случая успеха», выходит, не было, поэтому неизбежный вывод: и самый мощный в огневом отношении самолёт-истребитель у нас тогда не появился. Только поэтому, значит… А кто виноват? Курчевский, кто же еще! Он сделал пушку, которая взорвалась, это в его изделии не зря сомневался прекрасный летчик Козлов…

Подобные изображения (еще раз: надеюсь, что не собственные И.И. Шелеста, а чьи-то, лишь в его передаче) чаще всего объясняются желанием возвыситься, для этого непременно кого-либо унизив. Предпочтительно того, кто уже не может ответить. Дескать, полюбуйтесь, дорогой читатель: мы с вами видим, какие они там были смешные, малограмотные, а сами они этого не видели. И Орджоникидзе не видел, и Тухачевский. Значит, мы с вами, дорогой читатель, во-о-он как высоко забрались в своем умственном развитии, выше Тухачевского и Орджоникидзе, и теперь смотрим окрест здраво, мудро… От нас всяких этих чудо-пушек и парашютов никто не дождется – шиш!

* * *

Прочитав это у Шелеста, Титов поднял очередной «топляк». Вот уже второй век существует и обрастает всяческой лирикой легенда про то, как Наполеон Бонапарт не понял гениального Роберта Фултона, изобретателя парохода. Фултон предложил императору перевести французский парусный флот на паровую тягу. «Никакая другая проблема, – пишет очень серьезный исследователь А.З. Манфред, – не стояла для наполеоновской Франции так остро, как проблема морского соперничества с Англией. Все задачи борьбы против Англии в конце концов упирались в несомненную слабость французского флота по сравнению с английским. Какие спасительные возможности открывало предложение Фултона, если бы Наполеон принял его предложение! Быть может, многое в борьбе Франции с Англией пошло бы иначе. Но Наполеон и его министры не оценили предложения Фултона; зато в Англии и Америке их значение сразу поняли. В 1807 году по реке Гудзон пошел первый пароход Фултона «Кларемон»».