В повести «Цепь» он вернулся к своему детскому замыслу: к истории рода синьоров Форми, за которыми угадываются синьоры Бартини.
К сожалению, он не говорил, к чему в конечном счете собирался привести эту повесть. Относился он к ней и серьезно, стало быть ревниво, и в то же время юмористически: видимо, она была для него отчасти тем же, чем и его картинки на стенах в московской квартире и фрески в новосибирской. Причем ее главный герой – явно не сам Роберт Людовигович, а скорее синтез характеров и судеб такого типа. Хотя большей частью все же он. Отдельные ее главы предполагалось отвести С.П. Королеву, А.Н. Туполеву, В.П. Глушко, П.И. Гроховскому, А.С. Москалёву, О.К. Антонову, Л.В. Курчевскому и другим конструкторам и ученым, с которыми так или иначе был связан Бартини, жизнь которых его почему-либо занимала, а затем объединить все это раздумьями об инженерной работе, в том числе и о месте «летучей техники» в нашей цивилизации.
Об этом своем обобщающем намерении Роберт Людовигович тоже прямо не говорил, но думаю, что оно было, и вот почему. Большой пролог к повести он сделал научно-фантастическим, со многими традиционными для этого жанра героями и атрибутами. Едва ли он здесь просто шел по проторенной дорожке, без собственного дальнего прицела. По проторенным он никогда не ходил.
Начинается действие в будущем. В Гималаях, на Гауризанкаре, построен гигантский радиотелескоп, у его экрана собрался Космический совет: в ранее недоступных наблюдателям глубинах Вселенной обнаружена планета – точная, до мельчайших деталей, копия нашей Земли.
Теоретически это возможно, теория допускает многое. Допускает, например, что иголка в стоге сена находится с первой же попытки, допускает, что при беспорядочном перемешивании набора типографских литер из всех тридцати двух букв алфавита они могут вдруг сами, но с исчезающе малой вероятностью выстроиться в «Медного всадника»… И так же реально, хотя и с ничтожной вероятностью, существование двойника Земли в бесконечной Вселенной.
Разрешающая способность и прочие возможности телескопа в Гималаях почти беспредельны. Он перехватывает в пути, в любом месте на дистанции в миллиарды световых лет, несущиеся к нам изображения планеты-двойника и мгновенно доставляет их на экран – изображения подробнейшие, до песчинок и травинок на берегах ее рек, до капель дождя на окнах домов тамошних жителей. Председатель совета, традиционно седой, моложавый, лишь слегка подкручивает штурвальчики настройки, и на экране проходит вся история двойника. Она – тоже копия земной. Ее эпизоды, их изображения давно покинули планету, но не исчезли, не растворились в пространстве, а только улетели вдаль «на крыльях света», то есть со скоростью около трехсот километров в секунду. Совет видит безжизненную лунную эру двойника, затем архейскую, видит прорывы лавы сквозь тонкую еще кору планеты, горячие ливни, образование водоемов, появление в них белка…
Видит все, чему положено было быть в соответствии с нашими знаниями и гипотезами. И сопровождающие рассуждения автора (еще раз напомню: непрямые, это я их здесь хочу несколько выпрямить) сводились опять же к тому, что наш особый интерес к самолётам, ракетам и тому подобным устройствам – это, по существу, интерес к красоте, но высшего порядка. К технике, уже реализуемой, которая когда-нибудь выведет человечество за пределы Земли, земной колыбели, как ее называл Циолковский, и, может быть, опередив физиков, прямо, чувственно изменит наши представления о пространстве, времени, а заодно и о вечности свершений.
В повести рассказана история юноши и девушки, живших давным-давно там, где теперь стоит Риека, бывший Фиуме, их счастливо рожденного сына, необычайно способного. Счастливыми для него оказались самые первоначальные обстоятельства: его родители в брачную ночь подверглись действию космического излучения, вызвавшего когда-то на Земле переход неживой материи в живую. Почему бы не предположить, что те же силы внешней природы могут перевести живую материю на некую более высокую ступень? Если, конечно, не считать, что человек и без того уже сейчас – венец творения.
Длинную цепь потомков этого счастливого сына автор проводит по разным временам, царствам, через войны, открытия, подвиги, ставит перед ними мировые проблемы, когда-то заинтересовавшие маленького Роберто, не забытые и взрослым Бартини.
Глава четвертая
1
Линейку к таланту пока не приложишь, на весы его не бросишь, на электронной машине не просчитаешь. Предлагают ранжировать талантливых людей по их уже свершившимся делам. Василий Гроссман в «Жизни и судьбе» пишет, что к истинно великим научным открытиям «относится то, что совершили Галилей, Ньютон, Эйнштейн». Они – гении, их «открытия делают человека более мудрым, чем природа». Открытия пониже, второго порядка – когда человек воспроизводит то, что уже сформулировано, «выкристаллизовано» природой или Ньютоном, Галилеем, Эйнштейном. Крылья держат птицу в воздухе, реактивная сила толкает голотурию, а человек только использует эти готовые принципы в своей технике. Он, стало быть, не гений, он всего лишь талант. Открыл атомную энергию гений, а создатель первого уранового котла Ферми – не гений, «хотя его открытие стало началом новой эпохи всемирной истории». Открытия еще ниже, третьего порядка совершают и таланты третьестепенные: например, заменяют на судне прекрасный паровой двигатель более прекрасным электрическим, а электрический атомным. А уж какой-нибудь энергичный, знающий свое дело директор, у которого завод работает как часы, – он вообще за пределами шкалы талантов.
Нет, как угодно, роман Гроссмана очень хорош, но в этой табели о рангах – слабина. Талант – природный дар и, есть он или его нет, не зависит от списка деяний, трудов. Кстати, Ньютон тоже был директором производственного предприятия (английского Монетного двора), почти тридцать лет был, и в иных условиях его могли так прижать спущенным сверху планом, что не до науки стало бы Ньютону, все равно гениальному.
Ну хорошо, про кого-то, допустим, твердо установлено, что он – талант. Ну послушали, прочитали о нем, о его достижениях – интересные, допустим, узнали истории, – а дальше что?.. Принять все это к сведению, проникнуться уважением к герою?
Другое дело, если можно воспользоваться его опытом. Но для этого надо выявить, описать метод или хоть что-то последовательное, по которому бывает, что одинокий герой находит дорогу там, где в бессилии, в отчаянии останавливаются тысячи специалистов, целые институты и конструкторские бюро.
Я попробую сейчас рассказать о довольно сложных сторонах конструкторской деятельности, обобщить их «по Бартини». Их не определишь исчерпывающе словом «талант», да и в единый метод решения инженерных задач, в какую-либо систему, по-моему, не уложишь. Назовем лучше их «некоторыми умениями», так будет правильнее. В той или иной степени ими владеет любой инженер, как, наверное, и вообще любой творческий человек. В делах Бартини, в путях к инженерному успеху, которые он находил, эти умения очень заметны, наглядны, но то же самое можно увидеть и в истории машин Лавочкина, Поликарпова, Туполева, Ильюшина, Антонова… Иногда и специально разглядывать их не требуется, так как сами же конструкторы о них рассказывают: сошлюсь в подтверждение на журнал «Вопросы психологии» № 5 за 1973 год, на опубликованную там беседу с А.Н. Туполевым о процессе его работы.
Первое умение, пожалуй, самое простое – умение из множества условий задачи отобрать главные, а остальные отбросить. Держать их в уме наготове, на всякий случай, но в расчет сразу не включать. Это резко сокращает число возможных ответов, порой превращает неразрешимую задачу в элементарную. Если комиссия, изучавшая возможность создания тяжелого дальнего сверхзвукового самолёта, перебрала, как считалось, все мыслимые схемы атмосферных летательных аппаратов, управляемых человеком, то Бартини – один! – физически не мог повторить за ней такой поиск, не мог рассмотреть все подряд возможные схемы, одну за другой. Значит, он должен был исходить из какой-то иной логики, более строгой и экономной. Как в математике, в комбинаторике: если, например, в задаче имеются десять элементов, десять влияющих на решение факторов, то по школьной алгебраической формуле число перестановок из них – больше трех с половиной миллионов. Чтобы последовательно оценить столько возможных решений, одному исследователю не хватит жизни. Но если пять элементов из десяти отбросить как имеющие малое значение, то оставшиеся пять дадут уже только сто двадцать перестановок-решений. Можно приступать к оценкам!
