– Тебя ж допрашивать будут! – кричит. – Это еще доказать нужно оперу, что невиноватый, это он еще, опер, послушает, поглядит. А ты ж дурак сонный! Чтоб готовый мне был, как огурчик!
– Не хотел я… – заныл Матюшин, чуть не выдавая себя. – Он это сам…
Но Помогалов и слышать не захотел.
– Ты герой, блядь, ты должен мне, понимаешь, героем быть для всей роты. Поди умойся! Спать! Всему конец, кончилася твоя война! Вот оприходуем труп – поедешь отдыхать домой. Бояться тебе нечего. Никто тебя не тронет. Все, парень, считай, отслужил. А будешь скулить, позориться – морду набью.
Прокрался в умывальник, будто от слежки ушел. А там Ребров наждачной здешней водой скоблит посуду. Увидал его – и дрожит. Думал, что за старое бить будет, за пайку ту хлебную.
– Васенька… – лопочет, – это инструктор сказал твою пайку ему отдать, а с кружкой я не хотел, больше такого не повторится.
Матюшин же слов Ванькиных будто и не слышит. Какая пайка, какой инструктор – нет, врешь! Вспугнуть холуя боится и осторожно руками обнимает, к себе прижимает, чтобы не убег.
– А все вы суки… Что, думаешь, по-вашему вышло?
– Чего вышло-то, Вася, мне инструктор, инструктор сказал.
– Инструктор? Сказал? Чего он тебе сказал?!
– Ничего, ничего…
– Врешь! Знаешь. Все знают. Но я так не дамся. Я вас тут всех укокошу. Мне терять нечего.
Сам того не понимая, он и вправду душил Реброва, сжимая все крепче. Хрипящий, тот вдруг постиг, что его душат насмерть, и, безысходно дернувшись, опрокинув Матюшина, смог вырваться и бросился бежать. Матюшин ринулся за ним, но стукнулся об стену. Очутился в углу темного, глухого караульного коридорчика, что как щель в двух стенах, и не знал, куда бежать.
Он пошарил впотьмах и провалился рукой в распахнутый черный проем двери, почуяв тут же портяночный дух, ударявший из него, и услышав гулкую тишину человечьего речного дыхания.
К этому порогу мчался Матюшин по лагерному кругу. И нынче ночью не хватило ему сна. Каждый раз он валился бездыханно на нары и думал, что вот этой-то ночью выспится, вырвется на свободу из свинцовой, непроглядной дремоты. Будто потому и жить согласился, что половину жизни обещали из сна…
Матюшин мчался по тропе к водочной. Быстрее хотел. А теперь шумело в голове и загнан он был в эту щель, в этот дышащий дремотой проем. И было некуда мчаться. И больше не потревожит никто, на службу окриком не подымут – будут они без него ходить.
Темень и глушь в спальном помещении, какие бывают, верно, только под землей. Он полез вперед, вжимаясь в стенку. Прибился к нарам, которые чуял, слышал, и взвалился на них, как чудилось ему, на верхотуру, где в давке спаялся дремотно с десяток непроглядных, но таких же, как он, солдат. Матюшин будто врылся в их гущу, которая зашевелилась, вздыхая истошно матерком. Он отжил и отмучился. Пускай другие ужимаются и ворочаются, чтоб улечься с его каменным, неживым телом.
«Вот и все… Конец…» – успел подумать Матюшин, но тут кто-то ткнул его в живот, тряхнул, натужно стараясь спихнуть с нар.
– Отлягивай! Убью, сука!
Матюшин назваться хотел, а не может вспомнить, как себя звать. Мычит. Упирается. Чудится ему, что душу это из него вытряхивают. Пытают. Начали вести допрос. И он, собрав весь свой дух, застонал:
– Убей, убей…
– Встать! Слышь, борзый, двигай с нар, а то прижгу!
V
Его выпихнули на свет, под лампочку, и он обнаружил себя в комнатушке начальника караула, не постигая, был день или ночь, сколько ж дали сна. Стоял с открытыми глазами Помогалов и удалялся, скрываясь, в болотную темноту помятого своего кителька. Арман отсиживался на стуле, маленький, будто обрубленный по пояс и облезлый; на лбу его прожженно светился потец, висла на плечах и отмокала туша гладкая плаща, черня под ним лужицей пол. Он должен был решать, но пусто, мертво блуждал. Старая тишина забеленных пожухших стен и такой же потолок сжимали их в своих лапах. По крыше слышно расхаживал пришедший будто из прошлого дождь. Гул дождливый погружал и без того тесную, глухую комнатушку в спячку, но никто не спал. Было уже решено, его уже приговорили в этой комнатушке – залило светом жиденьким его глаза. Он видел в том свете только кровавый страшный труп, слышал свинцовый и вмиг до дрожи легчающий вышний гул, покуда молчанием своим, немотой, не дал себе времени опомниться. То, что готово было вырваться из него, застыло в горле, и он постиг, сумасшедше начиная отсчитывать первую ясную минутку, что будет только молчать. Арман его настиг, охлестывая резко, больно да ударяя голоском, потом вскочил и уже кружил душной мокротой офицерской своей плащаницы. Бился. Подходил вплотную, говорил, сгибая руку в локте, будто изготовился бить, но ударить не смел, лицо его морщило потугой, ужимало в обезьянью рожицу, и он делался вдруг уродливым, жалким, будто ничего-то не мог. Помогалов хранил странное спокойствие, и оно обрывало, терзало Армана, он надрывно взглядывал на старшину, будто и не мог тому поверить. Помогалов же вдруг усмехнулся, страха ничуть не ведая, и огладил свысока офицера:
– Зачем душу-то пареньку рвать? Вы труп видели, как было, знаете, сами, что ли, не понимаете, чего хотите, куда лезете… Жалко вам, что застрелил, а не ранил? Бывает, попервой, человек ведь не прицел. Так вы его и пожалейте, как ему станет жить. А если не хотите, товарищ старший лейтенант, то извините, пора и честь знать, парень четвертые сутки в карауле – тошно мне с вас.
Арман застыл и ясно произнес, что дает ему последний раз сознаться, пока еще не позвал солдат. Старшина усмехнулся, и, цепляясь за эту его неверящую, веселую усмешку, Матюшин мотал головой да таращился куда-то в пустоту. Арман окрикнул старшину, и тот поневоле стал послушней, нахмурился, но верить ему так и не захотел, даже когда офицер произнес в последний раз, что идет за солдатами; с минуту обождал в дождливой той тишине, ничего не дождался и позвал Помогалова идти в общее помещение, за собой.
Когда он остался в комнатушке один, то задышал, задышал – и сел на стул. Ждал так долго, что все обрушилось внутри, и спустя время в комнатушку вошел одиноко сам на себя не похожий старшина, жалобно, беспомощно глядя на него.
– Сынок, такое дело, ты, сынок, крепись… – Но из глаз его выдавились серые, будто в серых шкурках, слезы. – Пришла телефонограмма, батя твой, отец твой умер… Она еще вчера у него была, такое дело, бывает же, ты крепись, ну ты поплачь тут, ну давай… Только ты ничего с собой не сделай мне, ты понял, ты меня слышишь? Дочкой клянусь: ты отсюдова сегодня уедешь. Там прописано – подлежит демобилизации, он больше права не имеет. Французик! Ну, хочешь, я пойду и пристрелю его?! Ну, хочешь, я себя, сссуку такую… Что же ты оглох, да не молчи же ты!
Эпилог.
Последние воспоминания
У автовокзала, подле бесцветной бетонной коробки-стекляшки, давилась, орала толпа разношерстного народа и мучилась на морозе большая белая человекообразная собака, привязанная веревкой к до хрупкости покрывшейся инеем березе. Хозяин забыл про нее, верно, давился в той толпе. Но Матюшину еще подумалось, что это и есть простой, ясный способ избавления от ставшего ненужным животного: не выгнать, потому что ведь будет тереться у дома, покоя не даст, а отойти подальше и привязать в обжитом месте, хоть и у магазина. Тут либо ее своруют, позарившись, либо она в одну ночь окоченеет на одном месте, сдохнет и покроет ее той же ночью сугроб, так что не станет мучить совесть. И весь день будет рваться на веревке, будет и не скулить уж, а лаять истошно, что убивают, но никто так и не поймет из прохожих, что ее тут оставили на смерть, а не на минутку и что лай этот есть смертный вопль. Он только сошел с автобуса, приехал на рейсовом, и оглядывался, набредая глазами на ту отводную от шоссе дорогу, про которую втолковывала мать. А до того они сходили на «советское» кладбище сказать, что подхоранивают, устраивали дела: без него мать решила не хоронить. Матюшину там вдруг сделалось хорошо, в том уголке; хоть мать заставила его в первый раз нарядиться в дубленку, пыжиковую шапку и ботинки, что пришлись ему впору и какие сберегал лет пять да почти не износил отец, покупая себе из бережливости все большее. Он ходил по кладбищу, сдавленный непривычно дубленкой да и не свыкшийся еще с мирной одеждой, далеко от могилы снежной брата, радуясь сверкающему нетронутому снегу, чувствуя себя во всем отцовском будто в живой родной броне. Было нестрашно, будто и не кладбище это, а зимний сад. Сугробы на могилах – наплывше белые, дышущие, но и млечные, нежные. У могилы брата, где мать уважительно беседовала со сторожем одних с ней лет, он встал поодаль, слушая их жалобы на здоровье, и подумал вдруг о себе, что и живет для одного того, чтобы лечь в эту могилку, – вот что такое эта пядь. Это его могилка, земелюшка, такая нужная и важная, что чует ее животом, стелется по ней и впрок согревает, отдавая от себя, живого, тепло, сам холодея…
