© Олег Павлов, 2013

© «Время», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Всю эту жизнь он будто бы знал наперед: в ней случится то, что уже случилось, – и пронзительней вспоминалось прошлое, а памятней всего было детство. Хотя скитание по гарнизонам за отцом, однообразная неустроенность и его, отца, вечным комом в горле немота и безлюбость могли бы только опустошить.

Дети, а их в семье было двое братьев, не ведали ни дедок, ни бабок, живя даже без такой, стариковской ласки. Мальчики родились в далеких друг от друга городах, не в одно время, а точно разломанные разными десятилетиями, и росли чужими.

Гнетущий этот дух гнездился в отце. Григорий Ильич Матюшин уже родился на свет сиротой. Та, что родила, выбрала почему-то, чтобы освободиться от своего бремени, кладбище. И хотела, наверное, своему детенышу смерти, завернув в тряпку и бросив трупиком среди могил, разве что побоявшись убить собственными руками. Но тряпичный сверток обнаружили люди, что пришли на могилку к своим родным. В сиротском доме подкидышей записывали под фамилиями тех, кто их находил. А чья-то годовщина смерти, которую отмечали приходом на кладбище, стала датой его рождения. Это все, что мог он узнать, взрослея, о себе. Он думал о тех, кто дал ему жизнь, как о мертвых. Однако с годами они перестали быть для него даже мертвыми. Ребенком он пережил войну, ее голод и холод. Путевку получив в жизнь, сын народа, мечтая выучиться на горного инженера, работал там же, где вырос, в уральском городе Копейске, на угледобыче, пока не призвали в армию.

Служить выпало в Борисоглебске, где молчаливый строгий солдатик пригрелся в доме своего ротного командира, человека такого же молчаливого, любившего строгий порядок. Был он крестьянской закваски, простак, и в солдатике видел для себя сына, тем более зная, что пригрел сироту. У командира-то детей было хоть густо, да пусто, нарожал одних девок. Жене его, что вечно ходила с животом, было не до порядка в доме; старшая, Сашенька, управляла хозяйством и командовала сестрами. Молчком сошлись они с Григорием Ильичом – тот помогал по хозяйству, навроде работника, а выходило, что Сашеньке всегда помогал, был при ней работником, она же его и кормила. Было ей шестнадцать лет, школу еще не окончила. Григорию Ильичу год службы оставался. Командир дочку берег и с усмешкой, но говаривал солдатику:

– Ты, Егорка, гляди, глаза-то не пяль, гол ты, как сокол, Сашке такого жениха не надо, да и сгодится в хозяйстве, пускай матери поможет, сестер на ноги поднимет, а потом невестится.

Однако вышло, как этого доченька его старшая захотела. Пили они как-то вечерком чай за семейным столом, все в сборе да в командирском доме, а Сашенька вдруг говорит:

– Я за Егора пойду, у меня от него ребенок просится. Делайте что хотите, а я буду рожать.

Командир чуть со свету не сжил Григория Ильича, долго тот ходил битый. Однако поделать было нечего. Сашеньке подходило время рожать, а Григорий Ильич еще месяц – отслужив срочную, мог бы исчезнуть из Борисоглебска, и командир смирился. Родился мальчик, нареченный в его честь, Яковом. Зятька у себя пристроил служить, как смог, на хлебную складскую должность. Сашка осталась опять же под рукой, в доме.

Но вдруг говорит отцу:

– Егору на офицера надо учиться, мы уедем.

Григорий Ильич выучился, и с того времени, как получил самостоятельное назначение, даже проездом Матюшины в Борисоглебске не гостили, в гости же к себе родню не звали.

Поехать пришлось на похороны. Но Григорий Ильич, еще уважив своего умершего командира, не захотел отпустить жену, когда случилось, хоронить мать… Считая, что всего в жизни добился сам, Григорий Ильич не столько гордился своим благополучием, сколько боялся близко подпустить вечно стонущих и обездоленных ее родственников, даже проездом. Они своей пусть жизнью живут, а мы своей. Я помощи у них не попрошу, так пускай у меня не просят. Они же только и жили за счет отца с матерью, так пускай хоть мать свою похоронят, будут людьми. На отца давал им денег, сто рублей, памятник поставить – а только обещают, подлецы, потому что проели и пропили его денежки… Так нудил и нудил, не отпуская жену на похороны, но скопился в Сашеньке неожиданно для него гнев, если не ярость. Стала она кричать, что больше не будет его обстирывать и кормить: служить как собака! Материнский вой в темном гулком доме, раздавшийся, когда отец замахнулся, чтобы ударить мать, но так и не посмел – был его, Матюшина, первой в жизни памятью. Отец устрашился тогда детей, которыми загородилась как щитом их мать, – старший, подросток, и он, комок в ее каменных неприступных ногах, больно сжатый ею за плечи, точно не руками, а тисками.

Этот вой материнский мучил его потом, никак не находя места в сознании. Прошлое в их семье находилось под молчаливым запретом, как будто не существовало никакой другой жизни, кроме той, какой все они жили в настоящем времени.

Григорий Ильич, выпивая одиноко после ужина, засиживался до глубокой ночи, запрещая жене убирать со стола грязную посуду. Мать бросала все и уходила спать, заставляя и братьев укладываться. Темнело, но росла темнота опустошающе долго. Стены рушила тишина, и делалось страшно.

Никто не спал. За стеной, где остался за пустым столом отец, было тихо. Но ждали, не спали, зная: должен наступить конец, до которого, мучая себя водкой, он яростно доходит – и все кончится рыданием или кромешной его дракой с матерью. Никогда не было слышно, как он входил. Прокрадывался, будто не хотел никого будить. Но вдруг это начиналось. Слепящий безжалостный свет. Разгромленная комната. Надрывался, кричал отец. Лаяла криком мать. Потом что-то вырывалось наружу, шибая дверью. И обрушивалась опять тишина, а свет, затмеваясь, гаснул.

Мальчик обретал память уже в объятиях матери, что дышала как загнанная и плаксиво еще подвывала. Но старший брат лежал глухо, мог вынести и погром, и материнский скулеж, и как надрывается в двух шагах от него испуганный братик. Отец не мог вынести – а этот мог, бездушная отцова тень. И бывало, когда, напившись, Григорий Ильич посреди ночи лишь беспомощно одиноко рыдал на кухне, жена его убаюкивала, как маленького, и уводила спать.

Брат и отец были для него существами одинаковыми. Даже запах у них был один: курева с одеколоном. Яшка воровал отцовские папиросы и отцовский одеколон, за что отец нещадно бил старшего сына, до крови, наказывая за воровство и когда жаловалась мать. Яшка же устраивал пытки младшему братику: за руку схватит и жмет, плющит ее со всей силой, радуясь и зная, что нажалуется тот матери, а она – отцу. И отец опять среди ночи подымал его, когда возвращался со службы, потому что другого и не было времени. Уводил на кухню, чтобы не будить остальных, и бил что было сил, но Яшка вытерпливал его побои. Так он, чудилось, и повзрослел.

Матюшин помнил, как мать с облегчением говорила, что Яшку скоро заберут в армию… Яков писал из армии потом редко, служил на границе, где-то в теплых краях; мать пересказывала его письма – и о нем тут же забывали. Но Матюшин помнил, как мечтал, что Яшку в армии убьют на какой-нибудь войне и он никогда не вернется. Временами чудилось, что старшего брата действительно не стало в живых – и стены в их доме поэтому обросли покоем, и явился вдруг строгий чистенький порядок…. Александра Яковлевна хвалилась подружкам: велю Васеньке сидеть на табуретке, чтобы не мешал, так он сидит-сидит, воробушек, а я все дела переделаю и сама про него забуду. И ему было хорошо только с ней, как хорошо бывает не думать ни о чем и всему благодарно, по-щенячьи, подчиняться.