Отец добывал выслугой звание за званием, должность за должностью… Крутой, волевой человек с хваткой, все исполняя, он умел добиться своего и не упасть. Григорий Ильич боролся не для того, чтоб удержаться на шестке своем, он хотел и мог в жизни с какого-то времени только побеждать. Борьба такая требовала не просто силы воли, но всей этой воли напряжения, которого он достигал, становясь сжатым в человека нервом. Когда спал отец, то нельзя было шуметь, и за едой никто не смел говорить, кроме него, никто не имел права оставить в своей тарелке хотя бы ложицу недоеденной, хоть кусочек. «Это кто хлебом брезгует? Кто тут зажрался?!» И недоеденное сжевывали у него на глазах, – только тогда Григорий Ильич обретал покой.
Доедал Матюшин с детства, давясь, но доедал. Это был страх, но такой же трепещущий, зараженный любовью, что и ревность старшего брата к отцу, – и любовь, а не страх, делала их подвластными отцу. Любовь эту нельзя было истребить в их душах. Как не постигал отец, что отторгает детей и мстит этой чужой жизни нелюбовью к своим детям, так и дети не постигали, что чем сильней будет эта нелюбовь отца, эта его священная кровная месть жизни, приносящая их в жертву, тем жертвенней и неодолимей будет порыв любви к нему, точно бы порывом к жизни; что нелюбовь к ним отца, но и любовь их к отцу неистребимы, как сама жизнь, и не могут друг без друга.
Когда вернулся со службы Яков – казалось, родился новый человек: мужественный, твердый, светлый. Возвращение его в семью стало неожиданно для всех радостным.
Положение Григория Ильича было крепче некуда: свежеиспеченный полковник, командир стратегического дивизиона, он даже выглядел крепко, осанисто. Тогда, в те дни светлые, и решилась судьба Якова. Рабочие и даже творческие профессии Григорий Ильич не уважал, считая одних дармоедами, а других болтунами. Яков, как и отец, презирал слабаков, даже когда учился в школе, любил только физкультуру, помыкая умненькими да усердными одноклассниками, что в страхе исполняли все его команды.
Армейские годы сделали Якова сильней физически, к тому же держали в строгости, отчего он стал покорней, но поэтому и было заметно, что живет без интересов, желаний, будто скованный. Сыном теперь полковник не прочь был погордиться, но не столько думал о Якове, сколько тешился мыслью, что продолжится офицерский род, которому он дал начало. Сразу родилась у него мысль о Москве – Яков отслужил в пограничниках, а в столице было лучшее на всю страну погранучилище. В один час полковник высказал сыну, какой видит его дальнейшую жизнь. Яков, казалось, был готов к такому решению и дал согласие без раздумий, хотя это значило, что покинет дом, успев едва свыкнуться с его стенами.
Уехали вместе, а возвратился отец один, без Якова, отдохнувший и как будто налегке. Яков остался в Москве. Сдавал экзамены – дали место в общежитии училища, а когда был зачислен в состав, то мог отбыть домой и отдыхать до осени, однако не захотел: отправился сразу в курсантские казармы.
Георгий Ильич на всякий случай ходил к начальнику училища, чтобы там узнали, кто он такой. Остальное время осматривал столицу. Ни в чем себе не отказывал. Ужинал в ресторанах. Жил в гостинице «Россия». Потратил все большие деньги, что брал с собой в Москву. Он приехал не в мундире, как уезжал, а во всем вызывающе новом, даже с красивым желтым кожаным чемоданом – тот, с которым ехали, старый, оставил Якову.
Мать с порога, только увидев, вцепилась собакой в отца. Вместо радости – лай, вой. Ребенок, о котором забыли, поначалу забился в угол, а потом вышмыгнул из квартиры. Когда на улице смерклось, и стало страшно, пришел в опустошенный дом. Кругом все было побито, изрезано, вспорото. Среди ночи объявился отец: не помнящий себя, запойный. Он обошел дом, довольный, думая, что прогнал жену. Ткнулся в сына, но не разбудил; утихомирился и уплелся в свою комнату спать. Утром домой вернулась мать – не одна, а с подмогой, с незнакомой чужой женщиной, что всплакивала, жалея не свое добришко. Она помогала в уборке квартиры, заваленной сдвинутой с мест мебелью, усеянной осколками. Женщин, пробудившись, отец не тронул. Он сидел в сторонке, угнетаемый похмельем, и молча курил. Мать всплакнула лишь над узбекским ковром, что был недавно куплен: красочный, как будто все еще цветущий, он был безобразно вспорот посередине. Глядя на нее, беспомощно зарыдал отец. Он хотел, чтобы его пожалели, но Александра Яковлевна с какой-то обреченной ленцой взялась опять за уборку.
В доме снова поселилась тишина. И, казалось, с тех пор мать с отцом срослись душами в одну, твердокаменную. Купила мать другой ковер, другие фужеры, скопила, что заработал отец. Матюшин чувствовал это и боялся быть одиноким, ненужным для них. Тогда-то родилась в нем тоска по старшему брату. Григорий Ильич привез из Москвы цветную фотографию, где они с Яшей, парадные, стоят на фоне кремлевской стены – снимок был сделан у могилы неизвестного солдата. Фотокарточку поставили на лучшее место, с фужерами и офицерским сверкающим кортиком отца, в сервант – не для себя, а для гостей, чтобы люди видели; маленький Вася ходил к серванту, выкрадывал на время фотографию и тайком с ней прятался в своей комнате, мечтая, что вырастет поскорей и уедет в новую светлую даль, как Яшка.
Яков наезжал летом, в отпуска, но Васеньку родители на это время отправляли в лагерь, а там уже не навещали – такой был у них в семье порядок. В эти годы отец бросил пить и курить, стал заботиться о своем здоровье, хоть далеко ему было до старости. Но именно поэтому он всерьез страшился умереть. В Ельске, где отец укоренился и командовал этим почти военным городком, власть его давно была непререкаемой. Десять лет жизни на одном месте и такое уважение остудили Григория Ильича. Покой провинциального местечка, где он был хозяином, внушил спрятаться от жизни, и только как укрытием окружить себя таким вот, подвластным, городишком.
Страстью отца была охота, потом – рыбалка, когда хотел он уже только покоя и даже отдыхать полюбил в одиночестве. Но два ружья, немецкие трофейные, оставались в доме, при нем, хоть и отвык охотиться. Ружья, сколько помнил себя Матюшин, хранились в их квартире, в комнате отца, в которую никто не смел заходить без его разрешения – и тем более в его отсутствие. Там стояло это бюро, похожее сейф, сработанное в давние времена позабытым солдатом-умельцем. Отец каждое лето доставал ружья, прогревал зачем-то на солнце, потом их чистили, смазывали. Так как в грязи мараться он не любил, то чистить стволы шомполами, смазывать все же доверял. Матюшин исполнял эту работу с усердием, так как знал, что отец позовет принести вычищенные ружья, станет их обратно чехлить и отопрет ключиком своим единственным ореховое бюро. Из бюро, что закрывал он нарочно от сына спиной, текли грубые, злые запахи кожи, оружейного масла и чего-то еще. В бюро было множество полочек, ящичков, коробочек – и Матюшин только успевал увидеть их темные краешки, как отец захлопывал дверцу, запирал хозяйство свое на замок и, оборачиваясь, уж прогонял его прочь.
Матюшин полюбил тайны, а еще полюбил рыться в вещах, к примеру в материных пуговицах, или сам что-то прятать.
Он рос по произволу судьбы. Учение давалось легко, без труда, но потому маялся от скуки. Увлечь его чем-то могла только похвала, а если не хвалили – опять же становилось скучно.
Очень рано Григорий Ильич захотел, чтобы младший его стал врачом, но не просто медиком, а специалистом по военной медицине. Ему стал нужен личный доктор, но такой, родной, и только военный, как будто гражданский человек в его здоровье не смог бы разобраться, – а чужому он не стал бы доверять. Если в семье заболевали, то лечились в лазарете, даже детей водили к военврачу, иначе Григорий Ильич отказывался верить в болезнь.
В раннем детстве у Матюшина болело ухо, и военврач, привыкший к простоте, делая промывание и продувание, наверное, повредил ему барабанную перепонку. Что слышать он стал на одно ухо туго, тому значения тогда не придали. Однако через много лет на первой своей военной комиссии, подростком, Матюшин был неожиданно по слуху забракован. Признали тугоухость его неизлечимой, хотя в жизни давно свыкся он с ней и вовсе не страдал, был по годам здоровее и крепче сверстников.
