Надобно теперь рассказать вам немного и о моем бренном теле. Очень и очень оно ослабело; никак не могу оправиться после своей тяжелой болезни, совсем перестала спать. Целых тридцать семь часов кряду я ни на минуту не могла смежить веки, да и теперь нередко засыпаю уже под самое утро. Судите сами, могу ли я при этом хоть сколько-нибудь восстановить свои силы. Уже несколько дней, как у меня открылся понос. Врачи не очень понимают, что у меня за болезнь, они говорят, что это не воспаление в легких, потому что без отхаркивания его не бывает. Правда, у меня было удушье, да и теперь еще я чувствую стеснение в груди. Исхудала я невероятно, но, пока я одета, это не так заметно. Кожа у меня не желтая, но я очень бледна. Глаза еще ничего, и когда я начесываю волосы на лоб, то собой еще не так дурна. А вот в раздетом виде я совсем не соблазнительна, и бедные мои руки, которые и в хорошие-то времена были тощими и противными, напоминают два прутика. Будь вы здесь все то время, что я находилась в опасности, вы порадовались бы, убедившись, с каким благожелательством относились все к той, кого удостаивали вы своей привязанности; все мои друзья, все слуги плакали навзрыд; а когда опасность уже миновала (я-то о ней не подозревала), все сбежались к моей постели, чтобы поздравить меня. Это так меня растрогало, что они даже испугались — должны ли они были так проявлять свои чувства? Что стало бы с вами, сударыня, всегда столь доброй ко мне, если бы вам случилось в это время оказаться здесь? Двое моих друзей, бывших в эти минуты в моей комнате, не в состоянии были выдержать это зрелище. Все это рассказали мне уже впоследствии. Бедная Софи мучилась ужасно — боясь испугать меня, она старалась выглядеть спокойной и прилагала все усилия, чтобы не заплакать. Вы ведь знаете, сколь она богобоязненна: она тревожилась о душе моей, тем более что Сильва был возмущен, когда узнал, что меня еще не исповедовали. Правда, я и без того, даже не подозревая, что положение мое столь опасно, попросила об этом госпожу де Ферриоль, но та устроила мне целую сцену. Она просто сошла с ума — в такую минуту принялась трещать об янсенизме. Вместо того чтобы попытаться меня обнадежить, она, воспользовавшись моей просьбой, начала требовать, чтобы я всенепременно исповедовалась у ее духовника и ни у кого другого. Я отвечала ей так, что всякий на ее месте немедленно бы замолчал. Признаться, в эту минуту я скорее была возмущена, нежели испугана. Но я поняла, что все мои слова будут бесполезны — это значило бы метать бисер перед свиньями, она ровно ничего не чувствовала, кроме удовлетворения, что ей удастся помешать мне исповедоваться у янсениста; ее так вдохновила эта победа, что она повела себя просто нагло — начала говорить своей горничной всякие колкости насчет Софи: почему, мол, та сразу не назвала мне ее духовника? Горничная расплакалась и сказала, что они с Софи и без того расстроены моей болезнью, а тут, вместо того чтобы их утешить, их же еще и бранят; что моя горничная, правда, доселе проявила больше забот о моем теле, нежели о душе; но теперь она в этом раскаялась, и для нее великим облегчением было узнать, что я сама подумала о спасении души своей, и у нее не будет теперь печальной необходимости напоминать мне об этом. Что вы скажете об этой сцене и как вам нравится любовь ко мне сей прекрасной дамы? Но характер свой изменить никому не дано. Если бы понадобилось идти бог знает куда, ради того чтобы достать мне какое-нибудь лекарство, она бы с радостью это сделала, но ни тонкости суждений, ни сердечной чуткости от нее не жди; она была огорчена моим состоянием, но так, как огорчаются на человека, почти тебе безразличного, и пуще всего занимала ее мысль, как разгневался б ее брат, когда бы узнал, что меня перед смертью напутствовал янсенист, — уж это, я полагаю, было бы ему решительно безразлично. Но она почему-то вообразила, будто он был бы этим недоволен и за это лишил бы ее наследства. Вы, быть может, скажете, что я возвожу на нее напраслину? Поверьте — нет. Я слишком давно живу вместе с ней и слишком хорошо ее знаю, да и к тому же она ведь даже не считает нужным притворяться передо мной. Все это я объясняю тем, что душа у нее недобрая, а тут еще апоплексическое сложение и старческая бестолковость. Конечно, ничто не заставит меня забыть все, чем я ей обязана, и свой долг перед ней. Я воздам ей сторицей за все ее заботы обо мне ценою даже собственной жизни. Но, сударыня, какая это большая разница — делать что-либо только из чувства долга или по велению сердца! В этом есть даже своя хорошая сторона: я была бы поистине несчастлива, если бы испытывала к ней любовь, какую испытываю к вам. При теперешнем ее состоянии пришлось бы похоронить меня вместе с ней.

Прощайте, сударыня, кончаю сие длинное послание, боюсь, что на этот раз вам трудно будет разобрать мой почерк. Госпожа де Тансен теперь меня просто обожает. Как вам это нравится? Мне бы очень хотелось, чтобы она не замечала моего к ней нерасположения: боюсь обнаружить свое лицемерие и поэтому, когда мы вместе, всегда держусь неестественно. Обнимаю вашего мужа, всех дам и детей. Уж разрешите эту вольность вашей Аиссе.

P. S. Сейчас узнала, что король повелел, чтобы кладбище Сен-Медар было закрыто и открывалось отныне лишь на случай похорон. Подумайте только, сударыня, ведь почти пять лет допускались у нас все эти нелепости, творившиеся на могиле аббата Париса. Фонтенель на днях уверял, что чем нелепее и непонятнее какое-либо воззрение, тем больше оно находит сторонников — люди большие охотники до всяких чудес.

Из Парижа, 1732

Я снова была очень больна — целых шесть дней меня била лихорадка и мучили ужасные боли во всем теле. И сейчас еще слабость и сильное стеснение в груди, болят руки и колени. Только сегодня мне стало лучше, и я решила не жалеть денег на почтовые расходы, ибо верю в вашу ко мне доброту. Еще когда мне было очень плохо, я посылала за господином С. и просила прийти ко мне, думая узнать от него новости о вас и передать для вас новости о себе. Но мне не позволили тогда поговорить с ним, чем я очень была огорчена. Он приходил сегодня — от него я узнала о свадьбе мадемуазель Дюкрест с господином Пикте^{107}. Ах, в какой благодатной стране вы живете — в стране, где люди женятся, когда способны еще любить друг друга! Дал бы господь, чтобы так же поступали и здесь! Передайте им, прошу вас, мои поздравления. Господин С. сказывал, что вы в добром здравии и находитесь в настоящее время в своем загородном доме, где развлекаетесь. Я всю жизнь буду помнить о всех тех удовольствиях, кои довелось мне там испытать. Госпожа де Ферриоль только что вернулась из Санса, где тяжко хворала, у нее было сильнейшее расстройство желудка, нынче она уже поправилась, но когда бы я имела несчастье потерять ее, то тотчас же, если бы только сама осталась в живых, перебралась в Пон-де-Вель. Если мне станет немного лучше, я поеду в Аблон — перемена климата, может быть, будет способствовать восстановлению моего здоровья.

Восхитительную табакерочку подарила мне госпожа де Парабер, я бы очень хотела показать ее вам. Когда у меня появляется красивая вещица, мне всегда так хочется, чтобы она вам понравилась. Это ларчик из красной яшмы красоты неописуемой, оправленный в золото, искуснейшей работы и очаровательной формы. Табакерка эта была у нее не то пять, не то шесть лет, и еще совсем на днях она говорила, что это любимейшая ее вещица. На беду свою, я сказала, что и моя также и что я ни у кого не встречала ничего более изящного. И тут она пустила в ход все — и уговоры, и упреки, чтобы я взяла ее себе, она пригрозила, что подарит ее первому встречному, если я откажусь, — а ларчик стоит не меньше ста пистолей. Она просто содержит меня: не проходит недели, чтобы я не получила от нее какого-нибудь подарка, хоть и стараюсь я этого избежать; если я обиваю заново мебель, она присылает мне шелку, чтобы мне самой его не покупать; этим летом она заметила, что я хожу в старых, еще прошлогодних платьях из тафты, и вот я нахожу на своем туалете совершенно прелестное платьице из вытканной тафты, а потом другое, из раскрашенного полотна. С одной стороны, это приятно, но с другой — меня это тяготит, и как-то неловко. Одним словом, она ведет себя со мной столь приязненно и дружески, как если бы я была любимой ее сестрой. Когда я захворала, она, бросив все свои дела, целые дни проводила подле меня. Вообще она не желает, чтобы я кого-либо любила больше, чем ее, за исключением шевалье и вас, — она говорит, что во всех отношениях справедливо, чтобы вам, сударыня, я оказывала предпочтение перед всеми, и мы часто с ней о вас говорим; ведь я дала ей о своем друге самое высокое представление — то, какого он и заслуживает. Дал бы бог, чтобы она хоть сколько-нибудь была похожа на вас и обладала хотя бы некоторыми из ваших добродетелей. Она принадлежит к особам, испорченным светом и дурными примерами, коим не посчастливилось избегнуть сетей разврата. Она сердечна, великодушна, у нее доброе сердце, но она рано была ввергнута в мир страстей, и у нее были дурные наставники. Прощайте, сударыня, продолжайте любить меня хоть немножечко и поверьте, нет на свете никого, кто питает к вам более нежную и почтительную привязанность.