Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

У всякого испытания есть цель и логическое завершение. Когда я понял, что не сдамся, что рано или поздно хата 94 будет в прошлом, и, размышляя об этом, перетянутый жёлтым полотенцем, протискивался от дубка к тормозам, с продола раздалось: «Павлов, с вещами!» Опять неожиданно тепло провожает вся хата, придвинувшись к тормозам. Такое же благожелательное едино-душие было недавно, когда у кого-то из братвы был день рожденья. Вся хата чифирила с барабульками (конфеты без обёртки) от именинника, кружка прошла круг почти в девяносто человек (кум порадовал, чтоб жизнь мёдом не казалась), у решки жарили рондолики (хлеб в масле), хмурых лиц не было, и казалось, что в поезде дальнего следования собрались друзья.

— Ну, Леха, если на Волю, — загонишь на хату «кабана»! Удачи тебе!

— Леха, передай привет Свободе!

— Алексей, я тебе тоже желаю удачи!

Всех рук не пережать. Пришёл от решки Заза, дал сигарет:

— Счастливо, Алексей. Желаю тебе Золотой Свободы.

И только камерный стукач Максим (пока ещё не уличённый), сердито поглядывая, огрызнулся: «Какая свобода, на больницу его».

За окнами на продоле летний день, пиршество тополей. Сердце стучит тревожно: сейчас что-то изменится. А вдруг — Свобода?.. Пошли по лестнице вниз. Да ведь это первый этаж! Вот какие-то нестрашные коридоры. Мелькнула сбоку зеленью и солнцем распахнутая в тюремный двор дверь, и от этого невероятного видения душа выпрыгнула из тела. А вот и рельефные, деревянные, обитые железом двери. Ясность полная. Спец. Хата 34. Свобода отменяется.

Глава 21.

МАЛЫЙ СПЕЦ

Но, все равно, похоже на избавление. Калейдоскоп качнулся, и узор изменился, но вглядеться нет сил, слишком шумно в хате. Нет, не в хате, напротив, здесь необычно тихо, это в голове. Первое, что доходит до понимания — есть возможность присесть. Оказывается, это большое благо. Можно отдышаться и сбросить с глаз марево общака.

— Меня зовут Алексей. Статья 160, часть 3, хата девять четыре, — задыхаясь, отчитался я.

— По традиции, по случаю прибытия новенького, заварим чифир, — отозвался крупный мужчина в спортивном костюме. — Я в хате старший, зовут меня все по имени-отчеству — Александр Васильевич. Я доктор юридических наук, сижу здесь два с половиной года.

Чифир проясняет сознание. Теперь следует оглядеться. Похоже на монашескую келью, площадью метров пять. Слева вдоль стены одна над другой две шконки, напротив ещё одна, справа унитаз, чуть ли не над ним раковина, рядом столик с лавочкой. Под сводчатым потолком решётка с нетронутыми ресничками. На столе телевизор. Все компактно, лишнего пространства нет. Никаких картинок, стены оклеены пожелтелыми белыми листами бумаги. Чистота и тишина. Шесть человек, я седьмой. Двое спят, один сидит в ногах у спящего, двое на лавке спиной к столу. Все молчат. На шконку доктора наук, кроме него, не садится никто. Я устроился в углу в проёме между шконками на подвесном, сшитом из широких ремней, невыразимо удобном сиденье, покрытом куском настоящей овечьей шкуры. Вот это точно называется сидеть, потому что ходить некуда. Это минус. Непривычная чистота, кормушку не закрывают, хату протягивает сквозняком. Это плюс. Приятные рассуждения; десять минут тому назад о том, чтобы присесть, не было и речи.

— Душняк! — интеллигентно говорит Александр Васильевич. — За два с половиной года первый раз седьмого закидывают.

— Извините, — говорю.

— Что ж тут извиняться, не по своей же воле, — прощает Александр Васильевич.

— А сколько народу обычно?

— Четыре-пять человек. Пять — уже тесно.

— На общаке теснее.

— Но мы же не на общаке, — с достоинством возражает доктор наук.

Остальные обитатели кельи — молодые ребята и ещё один постарше (надо думать, непосредственный представитель славных внутренних органов; правда, никого вопросами не донимает и явно тяготится положением). В хате есть шикарные шахматы. Когда выясняется, что я умею и хочу играть, дядька облегчённо вздыхает: «Ну, слава богу! Будет хоть чем заняться». — Видать, у него не столько следственная, сколько надзорная функция. Шахматистом он оказался неутомимым. Остальные смотрели на нас с недоумением: как можно столько играть. С таким же недоумением смотрел на них я: как можно круглые сутки лежать, сидеть и, будучи молодым и здоровым, ни хрена не делать, кроме уборки после каждой прогулки. Конкурентов в ходьбе у двери у меня не было. Напротив, это явно раздражало всех, но возразить никто не решался: это было бы явно по-мусорскому. Два малюсеньких шажка в одну сторону и обратно — это мало, но мне — подспорье. Движение — это жизнь.

Малый спец — вещь известная, существует для активных следственных действий, поэтому всяческие разговоры, за исключением вежливого минимума, — прочь. Сигарет в хате в достатке, еды тоже, все в общем пользовании, по плану-распорядку. Александр Васильевич третий год за повара развлекается. Суп все едят из одной огромной миски и сильно удивляются, что я ем отдельно из своей («ты, случайно, не болен чем?»). Удивление взаимно. Прогулка проходит в крохотном дворике, где не остаётся ничего другого, как ходить вместе со всеми по кругу и слушать идиотичные, по мнению Александра Васильевича глубоко народные песни в исполнении юного грабителя пунктов обмена валюты. В общем, четыре стены, и все рядом. Лучше ли это, чем теснота на общаке, вопрос философский, потому что малый спец, точнее условия как на малом спецу, — мечта арестанта (о свободе не говорю). С точки зрения европейских ци-вилизованных норм бутырский малый спец подпадает под определение пытки, а с общака выглядит гуманно. За долгое пребывание на малом спецу платят деньги, здесь даже одного предательства мало. Александр Васильевич спокоен как удав, на вопрос, сколько ему ещё сидеть, отвечает: «От полугода до двух с половиной».

— Александр Васильевич, не боитесь попасть на общак?

— Нет, не боюсь. У меня обвинение слишком серьёзное. Денег очень много вменяют, поэтому только строгая изоляция.

Разговор прерывается вызовом доктора к кормушке. Пошептавшись, Александр Васильевич говорит:

— Старший, передайте воспитателю, что хочу деньги на счёт положить. Два миллиона. Откуда? Все время были. Да Вы воспитателя позовите.

Эх, Александр Васильевич! Во-первых, не воспитателя, а воспета. Я видел своими глазами, как воспет на продоле в Матросской Тишине половником вылавливал мясо из бачка арестантской баланды. Ему бы, суке, это мясо вместо звёзд на погоны повесить. Порядочный арестант не назовёт воспета воспитателем. И какой, на хер, может быть старший. Говнюк он. То есть попросту старшой.

Есть, конечно, на спецу и неоспоримые преимущества, баня например, — на каждого по крану, и мыться можно долго. Мыла на Бутырке в достатке, даже на общаке, в отличие от Матросски, где это дефицит, как на войне. Врач опять же, говорят, отзывчивый, примет, сказал Александр Васильевич, в любое время и поможет, а пока незачем к нему ходить, вот он, благодетель, сам уже передал таблеточки, на, возьми, а если вдруг совсем плохо себя почувствуешь, так ты скажи, твой партнёр по шахматам — он с образованием, он лучше тебя все врачу расскажет. Чем и кому следует быть обязанным за спец?.. Надо полагать, это мне вместо больницы.

Вызвали слегка. В кабинете Косуля, сидит молча, будто ему кол в жопу забили. Разговора не начинаю. Проходит время.

— Ты в какой камере? На общаке?

— Нет, на малом спецу.

— Да?! Ну, так это подарок тебе.

— Чей подарок?

— Ну, ты понимаешь.

— А какие подарки впереди?

— Придёт Ионычев — опять будешь отказываться от показаний? — В голосе Косули прозвучала надежда. Значит, боится.

— Естественно.

— С какой мотивировкой? — воодушевился адвокат. — Теперь можно только на Конституцию сослаться. Так и напиши: отказываюсь от показаний, потому что имею право не свидетельствовать против себя.

— Исключено. Мотивом отказа будет нарушение следствием закона.

39
{"b":"21561","o":1}