Сопряженность часто возникает без нашего ведома, однако нередко мы понимаем, что радиус наших возможностей и умений стал больше.
Именно это происходит, когда человек берет в руки музыкальный инструмент: первоначальная неуклюжесть и ощущение чужеродности струн, клавиш или клапанов уступает место «естественному слиянию с инструментом», как выразился один джазовый музыкант. Другой назвал процесс обучения «овладением новым, прекрасным голосом». Мы гораздо острее ощущаем подобную связь, если правильному пользованию каким-то устройством приходится долго учиться. Пилот и военный историк Тони Керн писал, что летчикам необходимо не только «знать и понимать самолеты и доверять им», но требуется и «искреннее желание сделать машину продолжением себя, попытаться соединить человека и машину в единую функциональную единицу». Практика обеспечивает близкое знакомство с предметом изучения, создает базовые навыки его эксплуатации, которые затем становятся основой для глубоких знаний. Со временем осознание наличия самого устройства исчезает, уступая место чувству обладания улучшенными способностями.
Кроме того, мы чутко осознаем нашу сопряженность, когда новые разработки позволяют нашему телу гораздо больше того, на что оно было способно в естественном состоянии. Это наглядно демонстрируют заметки о новейшем изобретении XIX века - велосипеде. Неизвестный автор в 1869 году отметил: «Велосипед полностью бесполезен, пока разум не направляет и не оживляет его, после чего он становится и слугой, и частью тела. Как только садишься на него, велосипед перестает быть инструментом, вспомогательным средством. Он становится частью тебя». Тридцать лет спустя еще один велосипедист написал: «Эта машина является твоим продолжением, чего не скажешь о любом другом транспортном средстве. Смысл имеют лишь воля и сила». По словам современника-мотоциклиста, «когда ты за рулем, нет больше ни тебя, ни мотоцикла, ни пространства, вы - единое целое, сочетание плоти, крови и металла». Велосипед, скорее всего, первое изобретение, которое описывали в подобных выражениях, и с момента его создания начинается отсчет истории кибернетики.
Поначалу, когда соединение с неодушевленным предметом непривычно, мы отчетливо ощущаем существование придатка, но все еще осознаем, где начинается и заканчивается наше «я» - не вполне то, каким было раньше, а усовершенствованная версия, способная на прежде недостижимое. Художникам нетрудно понять смысл широко известного высказывания Джорджии О’Киф: «Формой и цветом я могу выразить больше, чем словами». Музыканты и живописцы говорят о возможности отразить в звуке или на холсте то, что недоступно для вербального описания. Чувством преобразования обладают не только творческие личности: водители и летчики-истребители часто упоминают свой опыт пребывания «частью великолепной машины», позволяющий им «выйти за пределы ограничений человеческого тела» и двигаться с невероятной мощью и скоростью.
На пике сопряженности стираются все различия между человеком и объектом: вместе с инструментом мы действуем так складно, что невозможно сказать, где заканчивается наше «я» и начинается устройство. На протяжении веков это состояние подробно описывали мастера учения дзен. Немецкий философ Ойген Херригель так объясняет свой опыт стрельбы из лука в соответствии с учением дзен: «В итоге ученик не знает, совершает действие рука или разум». Проведя несколько лет за изучением стрельбы из лука в Япoнии, Херpигeль передает свои ощущения следующими словами: «Лук, стрела, мишень и я сам - все сливается воедино, и я больше не в состоянии отделить их друг от друга». Ему вторят азартные мотоциклисты и велосипедисты начала XX века. В 1909 году один из первых мотоциклистов восторженно заметил: «Если условия идеальны, то душевное состояние описать невозможно. Ты становишься частью машины, а машина врастает в тебя». Некий велосипедист в 1904 году утверждал: «Есть в этом что-то захватывающее. Чрезвычайная радость и легкость движения сравнима, пожалуй, со свободным полетом орла. Забываешь о конечном пункте назначения, о скорости, о напряжении в мышцах и просто упиваешься ощущением». Современному человеку это описание кажется поразительно знакомым: интенсивная концентрация, потеря себя и дезориентация во времени прекрасно описывают концепцию «потока» Михая Чиксентмихайи. Тело с готовностью принимает возможность слияния сознания и «схемы тела» с любыми устройствами, будь то рубило, скрипка или самолет-истребитель.
Программист Эллен Ульман не понаслышке знает о «близости с машиной», о том, как объединяются в единое целое компоненты приборов, строчки компьютерного кода и человеческий разум. Все начинается с возникновения намека на решение трудной задачи. «Человек и машина настроены на один лад, - говорит Ульман. - Однажды я попробовала метамфетамин. Ощущение, возникающее при зарождении проекта, можно сравнить только с таким вот кайфом: “Да, я понимаю. Да, это возможно. О да, именно так!”». Программисты не просто щелкают задачки в голове: решения выглядят понятными в принципе, но написать хороший код трудно. Теоретическое вдение изящного решения несравнимо с процессом создания конечного продукта. Чтобы перейти от идеи к коду, «программисту не остается иного выбора, кроме как уйти в себя, - говорит Ульман. - Там возможно все».
В нашем представлении типичный программист - это глубоко сосредоточенный человек, лихорадочно стучащий по клавишам. Связь с клавиатурой зажигает искру вдохновения, с помощью кнопок программист претворяет в жизнь свои идеи. Когда математики выводят мелом или маркером сложные формулы, доска для них - не просто подручный инструмент. Доска запечатлевается в кратковременной памяти, помогает визуализировать процесс решения задачи и позволяет легко находить ошибки: решение задач происходит не в голове у математика и не на доске, а в когнитивной системе, образованной ими обоими. Кроме того, по-моему, информация, получаемая программистами в непосредственной близости с машиной, не просто исходит из сознания, а скорее распределяется между мозгом, руками и клавиатурой.
В своем предположении я основываюсь на собственном примере распределенного распознавания: при печатании я чувствую ошибки на ощупь. Еще ребенком я научился печатать вслепую, и после нескольких лет занятий и десятилетий практики я могу закрыть глаза и набрать свыше семидесяти слов в минуту. Подобно тому, как владеющие техникой скорочтения распознают не буквы, а целые слова, я способен печатать, полагаясь на тактильные ощущения. Я точно знаю, как должны двигаться пальцы, под каким углом следует держать руки над клавиатурой, и сразу реагирую, если неуместное нажатие клавиши нарушает правильность написания слова. Я не всегда могу определить, в каком месте опечатался - для этого мне необходимо открыть глаза и посмотреть на монитор, но точно могу сказать, что допустил ошибку.
Из-за близкого знакомства с клавиатурой мне не нужно для проверки заглядывать в справочник. Когда дети спрашивают меня, как пишется какое-либо слово, мысленным взором я вижу свои руки на клавиатуре и определяю получившуюся комбинацию. Сложные названия или имена янев состоянии написать правильно ни ручкой на бумаге, ни на виртуальной клавиатуре сенсорного экрана (где моя когнитивная мышечная память бесполезна), но я всегда смогу их верно напечатать на обычной клавиатуре.
Как и любой другой вид когнитивной разгрузки, кодирование воспоминаний в мышечной памяти обладает и своими минусами. Люди, которые ориентируются на местности визуально, а не по названиям улиц, сталкиваются с трудностями при объяснении дороги другим. Очевидным недостатком является то, что моя способность не универсальна: иное расположение знаков препинания на клавиатуре (к примеру, на британской, в отличие от привычной для меня американской) существенно снижает мою скорость печатания. При виде французской или японской клавиатуры я совершенно теряюсь. Крошечная клавиатура смартфона - это что-то среднее: я способен медленно набирать слова, но моя мышечная память - наклон запястья или расстояние между пальцами - бессильна подсказать, сделал ли я ошибку. Тактильный метод печатания способствует быстрому изложению мысли: я набираю текст с той же скоростью, с какой думаю.
