Но если серьезно, то верю, что Бог вел меня все это время — нет, не через грехи, но через испытания, снова и снова подавая шанс на правый выбор.
Уже закончилась регистрация, и нужно было идти на проверку вещей и документов, а мы с Эммой все стояли, взявшись за руки, и не могли оторваться друг от друга.
— Ты сообщишь, как доедешь? Я буду очень-очень ждать. Не смогу ничего делать, ни о чем думать, пока ты не позвонишь. Позвони сразу из Москвы и потом, когда доберешься до места... Господи, помоги тебе... Ну что ты задумала... У меня целый дом в распоряжении, могла бы жить, сколько надо. Я бы только счастлива была. Может, вернешься? Погостишь два месяца, пока виза не кончится, и вернешься. А?.. — говорила волнуясь Эмма.
Говорила, приговаривала, чтобы не плакать. И все же расплакалась.
— О-о-о, Ванесса... скучать буду, уже скучаю... Обещай, обещай, обещай...
— Я тоже буду скучать... уже скучаю, — отвечала я, прижавшись к теплому плечу подруги. — Присматривай за матушкой. С ногой у нее хуже стало. Навещай почаще. Ну мне пора, пора, пора. Храни Господь!
Мы обнялись еще раз крепко, до хруста в косточках, и в конце концов оторвались. Я двинулась к паспортному контролю, оглядывалась, искала глазами Эмму и находила в толпе провожающих ее худенькую фигурку с поднятыми на кончики пальцев поцелуями. «Увидимся ли когда-нибудь? Увидимся ли?», — защемило сердце. Расставание, как маленькая смерть. И была бы маленькой смертью, если бы не надежда на встречу...
Рейс отложили на два с половиной часа. Я села у стеклянной стены и стала смотреть на взлетное поле, на суетящихся возле мощных аэрокрафтов людей в оранжевой униформе, портативные трактора, движущиеся лестницы, грузовики... Куда собралась? К кому? Зачем? Никто ведь и не заставляет, никто не просит и не ждет. И что если не получится за два месяца восстановить русский паспорт, что если и самого дома, и документов давно нет? Может, действительно, возвратиться назад, к матушке или пожить у Эммы, пока не найдется работа? И не желать иного... Но как преступника влечет на место преступления, так и мне неудержимо хочется возвратиться к отправной точке моих грехов, к началу падения. Не из болезненного любопытства или подсознательного желания разоблачения, а из стремления к очищению. Та абсолютная личная свобода, единственное, пожалуй, к чему я всегда стремилась, совершая различные поступки в порыве самоутверждения — оставляя Андрея, уезжая в Америку, соглашаясь стать женой Артура, изменяя ему — та брезжащая свобода ото всех и всего — обязательств, обещаний, условий, запретов, заповедей — она-то и оказалась самой страшной галлюцинацией. Нет, оказывается, такой обособленной свободы, как нет ни одного неверующего, а лишь те, кто выбирают не верить. Как странно, что столько лет жизни потрачено на то, чтобы отгородиться, полагаясь и уповая на собственную силу воли, на свою красоту, на свой интеллект, и, наконец, обнаружить с удивительным облегчением, что и красота, и обаяние, и интеллект — не так важны, не так значительны, и существует Некто, неизмеримо более сильный, прекрасный и разумный, Кто управляет твоей судьбой. И не понять этого — одна только пустая трата времени.
Как все же кстати отсрочка рейса — есть время подумать и помолиться. И через несколько минут молитва, действительно, подняла на совершенно иную волну и понесла — выше и дальше, и вот уже громадный аэропорт остался позади, и быстро уменьшался, пока совсем не исчез. Вскоре все исчезло. Дорога, прибытие, вокзалы — ничего из того не запомнилось, будто свершилось в мгновение, лишь ощущалось плавное движение к желанной и близкой цели.
* * *
Господи, неужели вернулась блудная дочь Твоя? Как осторожно я открыла калитку, как светло предстал передо мной в прежней стати и памяти дедов дом и как удивленно из-за его углов выглядывали яблони, легко помахивая ветками. «Узнаешь меня, земля моя? А мне бы не узнать твой райский воздух и трепетную тайнопись полей, и влажный отлив крыш; стрекоз и звонарей неподражаемый призыв, пух тополей, дух сна и яви, в кустах смородины нечаянную розу, тропу к реке, вьюнок в плетне, пыльцу покоя, беспечное паренье птиц и неиспорченную грезу. Здесь детство, вышитое гладью, сплеталось с русским виноградом. Здесь Бог творил и говорил с любовью: «Как это хорошо!».
В доме — чисто и прибрано, будто заботливый хозяин поджидал дорогих гостей. Окна раскрыты настежь, и сквозь них тянет сладким ароматом лип. Одно из них выходит на восток, на ту часть усадьбы, где росли когда-то домашние виноградники: Дед посадил несколько кустов уже когда болел, незадолго до своей кончины, и они жили, пока он жил, но потом, как бы мы с Вассой ни старались ухаживать за ними, так и не смогли сохранить. Видимо, Дед знал секрет, какого мы не знали. Он возился с ними, будто с детьми, священнодействовал — снимал хвостики, срезал плеточки, сворачивал стебли в колечки, и с наступлением холодов — бережно опускал каждую веточку вниз на специально сколоченную деревянную решетку и укрывал сухими плотными опилками... Все замерзло в последнюю перед моим отъездом в Америку зиму.
Новое утро зрело и звало, таяло марево, и сквозь голубоватую испаряющуюся дымку проступал сад. В хрустящих от свежести пучках света шел из прохладной глубины мужчина. Лица его невозможно было разглядеть, но силуэт... я вся напряглась от предчувствия. Мужчина приближался, забегающие вперед тени, будто дразня, загораживали его. Неужели он? Ну, конечно! Он, он!
Солнечная стрела пронеслась рядом, отразилась желтой россыпью в его глазах. Артур!
— Артур! Как ты нашел меня?
Я нырнула в раскрытые крылья. Некоторое время мы просто стояли, боясь пошевелиться, спугнуть счастье, обнаружить, что встреча — всего лишь мечта, ничего не имеющая общего с реальностью.
— Милая моя, бедная моя, как же ты намучилась…
— Ты прочитал мое письмо? — спросила я сквозь слезы, целуя его в плечо.
— Прочитал. Не думай об этом. Думай только о том, что теперь мы вместе. Где ты — там и я. Запомни: где ты — там и я. Наши жизни нельзя разделить. Есть жизни, которые нельзя разделить... Пойдем, я покажу тебе кое-что. Только закрой глаза. Это сюрприз.
Я зажмурилась, и Артур повел меня — как легко было довериться и следовать за ним. Мы прошли по тропинке к крыльцу, поднялись по ступенькам — скрипнула входная дверь — и очутились в прохладе комнат...
— Теперь можешь открыть, — сказал он.
Я открыла. Прямо передо мной на стене, над старой кроватью висела картина, та самая, которую Эрика однажды показала мне в доме Хартов, она сказала тогда почему-то шепотом: «Мой папа и мой русский дедушка Иван Вольнов».
Даже вблизи краски были настолько реальны, что, казалось, картина дышала. Дышал на полотне молодой и голубоглазый Дед, спускаясь с пригорка и держа маленького сынишку Митечку за руку. Оба смотрели в радужную даль, думая, наверное, об одном и том же — о скорой разлуке.
Бывают минуты, в которых все совершенно. Все сходится в них в полном согласии — прошлое и настоящее, реальность и мечта, счастье и печаль, вина и раскаяние, одно не противоречит другому — нет борьбы, нет антагонизма. Это была та самая минута — будто чистой ладонью невидимый некто провел по душе и разгладил ее складки. И стало необычайно легко.
— Я знаю теперь, что мы сделаем — посадим виноградники! — сказала я в восторге новой надежды. Видишь тот пустырь через дорогу? Чего только на нем не пытались выращивать — ничего не прижилось. Завод потом построили, но и завод сгорел. Он ждет винограда, понимаешь? Он для винограда и предназначен.
Мне хотелось делиться с Артуром всем, о чем сама думала и мечтала, хотелось обратить его в свою веру: в конце концов, и в нем течет четвертинка русской крови.
Это было необычайно. Лето, весна, осень, зима, словно смешались, сменяя одно другое стремительно, волшебно; или неслись вместе, обнявшись, как сестры, в образах сказочных фей то по горячему льду, то по прохладным, пахнущим мятой лугам, то по звенящему воздуху, насквозь пронизанному световидной благодатью, все летело и плыло, вырвавшись из плена времени и пространства, увлекая и нас, туда, туда, где нет ничего невозможного, возможно любое чудо, и из всех чудес — самое радостное, прощающее, освобождающее — сильнейший источник, бьющий прямо из сердца такой любви ко всему и всем, какой никогда не испытывала прежде, и в нем, в этом источнике, — искристая струя пронзительного до потрясения и до слез чаяния воскресения — и мертвых, и живых...
