В целый день или час, или мгновение — какой бы мерой измерить то, что вне рамок времени и пространства, Артур не отпускал моей руки, держал ее нежно, надежно.
«Ванесса... — вдруг кто-то позвал издалека. И снова: «Ванесса Файнс... Окончилось... Окончилось... Окончилось...»
«Что-то окончилось. Что же?», — непременно нужно понять. И, наконец: «Закончилась посадка на рейс номер 747, вылетающий в Москву», — прозвучало с громким металлическим эхом: в ту же секунду, очнувшись, я осознала, что опоздала на посадку.
У пустынных ворот под номером восемь у стойки остался только клерк, который тоже, судя по всему, завершил свои дела и собирался уходить.
— Простите, сэр. Кажется, я пропустила...
Клерк смотрел строго и безучастно.
— Прошу ваш посадочный талон, мадам, — сказал он. — Прошу паспорт... — и разглядывал целую вечность... — А ведь для вас специально делали объявление, мадам.
— Понимаю... Я слышала...
Клерк выразил недоумение.
— Слышали? Почему же не прибыли вовремя? Посадка, к сожалению, закончилась десять минут назад, — холодно отрезал он и отвернулся. Но через несколько секунд вдруг почему-то оглянулся, посмотрел еще раз, уже иначе — то ли с удивлением, то ли с сожалением, будто кто-то шепнул ему что-то на ухо, и, покачав головой, пошел обратно к стойке, связался по рации с пилотом или с кем-то еще, в чьи полномочия входило делать исключения из правил.
— Пожалуйста, поторопитесь, мадам, у вас есть три минуты, — сказал он, отдавая мне обратно посадочный талон, выездной паспорт и пропуская вперед.
Я поспешила по холодному длинному и совершенно пустому коридору, соединяющему терминал с самолетом, приближаясь с каждым новым шагом к неизвестности и все еще ощущая вокруг себя воздух моей земли, приснившийся мне, в который так неожиданно погрузилась час назад. Пассажиры уже сидели пристегнутыми на местах, пилот приветствовал всех бодро, с хорошим юмором в микрофон. Мы двинулись и долго ехали по взлетному полю к стартовой полосе, наконец, помчались со страшным грохотом, кажется, обогнав даже ветер, еще несколько секунд — и сверкающей пеной закипели в иллюминаторах облака, драматично задвигались, набегая друг на друга, перекрещиваясь, смешиваясь и превращаясь в мару, полную невыразимой тайны.
Когда-нибудь вот так же и моя душа оторвется от земли и воспарит к другим, неподсолнечным небесам. Она расправит выпрямленное покаянием звонкое тело свое — очи ко Христу — и взмоет ввысь, оставляя позади вопросы, сомнения, причины и следствия, вобрав в себя, дай Бог, лишь безусловную любовь; и мужество, смирение, надежда подхватят ее и понесут дальше, до тех самых глубин, где все откроется и объяснится... Господи, не дай мне забыть о том часе ни на минуту.
— Простите, мадам, вам срочная телеграмма, — красивая стюардесса наклонилась, протягивая листок.
— Мне? Телеграмма?
— Да, вам. Вы — Ванесса Файнс? Значит, вам.
Я развернула и прочла, там было несколько строк.
«Родная моя, я вернулся сегодня. Спасибо Майклу, через него узнал о твоем отъезде, опоздал на несколько минут к отправке. Ни на секунду не переставал любить тебя. Еду вслед. Где ты, там и я. Прошу, оставайся в Домодедово. Вылетаю следующим рейсом. Твой Артур».
Я читала телеграмму и перечитывала. Соседка — женщина со спящим розовым младенцем на руках поглядывала на меня с любопытством, и наконец не выдержала, спросила на ломанном английском:
— You speak Russian?
— Да, я — русская.
— Что-нибудь случилось? — спросила уже по-русски.
— Случилось, мой муж вернулся...
— А где он был?
— Далеко, где-то в Эквадоре... Ко мне вернулся. Простил...
— А-а-а, — сказала женщина, и, видимо, ей еще сильнее захотелось узнать подробности, но она не решилась, боясь, наверное, показаться нетактичной. Только вздохнула и сказала: «Слава Богу!»
— Слава Богу! — ответила я, и мы улыбнулись друг к другу.
Я взяла из сумки Евангелие, которое матушка Агафия положила мне в дорогу. Открыла на странице с красной атласной лентой и начала читать.
«Но кому уподоблю род сей? Он подобен детям, которые сидят на улице и, обращаясь к товарищам, говорят: «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не плакали».
Ибо пришел Иоанн, не ест, не пьет; и говорят: в нем бес.
Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам. И оправдана премудрость чадами ее.
Тогда начал Он укорять города, в которых наиболее явлено было сил Его, за то, что они не покаялись;
горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида! ибо если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись,
но говорю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам.
И ты, Копернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься, ибо если в Содоме явлены были силы, явленные в тебе, то он оставался бы до сего дня;
но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе.
В то время, продолжая речь, Иисус сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам;
ей, Отче! Ибо таково было Твое благоволение.
Все предано Мне Отцом Моим, и никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть.
Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я утешу вас;
Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим;
ибо иго Мое благо и бремя Мое легко».
Я закрыла глаза, уже до краев наполненные слезами.
Иду к тебе, Господи, обремененная, научи меня смирению сердца. Ты видишь: не весь виноград погиб во мне. Одна лоза все же выжила, прижилась и пустила уже робкую зелень и ...золотой рассвет пролился блеском с ее первых листьев, и жар лучей согрел остывший за ночь куст, и воздух вкруг него сверкнул мерцаньем чистым, и потянулась ветка кольцами невыразимых чувств. Тогда, в тот самый миг, я прервала свое молчанье, вошла, влетела в заново рожденный свет и понесла по белу свету радостную весть: «Бог есть! Я видела Его сиянье!»...
Эпилог
Дом Деда выжил. Степан Григорьевич Новоселов, сын бабы Паши, моей соседки Павлины Павловны Новоселовой, которого все-таки перед отъездом в Америку разыскал Андрей и передал ему покаянное письмо с размытыми старческими слезами строчками, исторгнутыми из измученного сердца, застал мать живой, но совсем старой и больной. Тысячи раз в тысячах вариантов он представлял ее еще в тесных комнатушках детдома, и в глубинах памяти лелеял неясные образы, представавшие пред ним почему-то, как нарочно, всегда с закрытыми глазами (а так хотелось разглядеть в них хоть что-нибудь!), а тут увидел наяву сам источник, и очи открыты, и столько в них невысказанного горя. Конечно, он простил ее, потому что не переставал любить и жалеть — он был добр, добр от рождения. К тому времени, когда Степан Григорьевич приехал к бабе Паше, он уже состоялся как успешный в области строительства специалист, обладал заботливой женой и двумя маленькими детьми. Восстановив оба дома — материнский и дедов (по моей доверенности оставленный бабе Паше), сын с семьей поселился с матерью. А через год баба Паша умерла, но тот год искупил любовью все предыдущие. Потом уже Степан Григорьевич, хоть и имел квартиру в городе, полностью осел в поселке. Не забывал и дедову усадебку — чистил, включал в комнатах отопление в холода, рассаживал садик. Он говорил мне, что Павлина Павловна надеялась на однажды мое возвращение.
Дом выжил, но сильно изменился, и только я одна узнавала трепетные детали его прежнего существования — широко отросшая от ствола сирени ветка в форме будто простертой в мольбе женской руки над крыльцом, всегдашний сладковатый запах свежей стружки в сенях, особый, синий в любую погоду вид из окна спальни, благоговение, исходящее от икон, — они остались на своих прежних местах, равно, как и старые фотографии. Я ходила по комнатам и не могла надышаться их уютом и покоем — густое, душистое молоко наших жизней — моей, дедовой, вассиной и даже всех сородичей, живших здесь раньше, питало и наполняло до краев сердце. Я снова была дома, и счастливый тихим счастьем мой муж не отпускал моей руки. Через теплый поток, струящийся между нами, передавались, кажется, и ему мои новые чувства и переживания.
