И тут в глаза плеснуло нестерпимым солнечным сиянием. На месте старта мгновенно возник ослепительный оранжевый шар, стремительно увеличивающийся в размерах. Раздался упругий двойной удар — тту!! ттун-н-н! — от которого дважды дрогнула земля. В лицо пахнуло жаром, и упругий кулак горячего воздуха швырнул меня на землю…

…Через некоторое время я ощутил себя бегущим с невероятной скоростью выше по склону холма, причем сердце неистово стучало изнутри по ребрам, а пятки почти колотили по затылку. Земля вокруг звенела от падающего железного лома. Я оглянулся. Огромная черная туча распухала над стартом, из нее вываливались мелкие и крупные фрагменты стартового сооружения. Воздух, как во время салюта, мерцал от десятков тысяч мелких осколков разнесенного в пыль корпуса. Какая-то труба, закопченная и изогнутая, брякнулась неподалеку. Снег сразу же почернел, подтаивая по ее контуру. Бортовой шар-баллон, как чугунное ядро, потерявшее Мюнхгаузена, зарылся в песчаный бархан. Удушливо пахло горелой изоляцией, сгоревшим керосином, жженым железом.

Когда железный дождь прекратился, я выглянул из деревянного КУНГа, куда мы заскочили со Штериным. На старте бушевал огонь, все новые порции дыма пополняли висящую над ним тучу. Вдали, чуть ближе к нам, показалась цепочка бегущих людей — остатки стартовой команды, точнее — стартового расчета. Как потом выяснилось, после взрыва нижних блоков огонь и дым фукнули по старым кабельным каналам прямо в пультовую, свет погас, броневые двери пришлось открывать вручную и в полной темноте выбираться по аварийному выходу. Сейчас они бежали кто в одном кителе, кто в наспех наброшенной куртке. Я узнал Мишу Червонцева, моего однокашника по училищу. Он трясся то ли от холода, то ли от шока, поминутно оглядывался и бессвязно бормотал ругательства. Всех «погорельцев» распихали по КУНГам и автобусам, приводя в чувство кого чаем, кого кофе, а кого спиртиком. Когда Мишка стал меня узнавать, я его спросил:

— Ну, чего там у вас произошло?

— А х-х-х… его знает! Там много чего было! Пойди разберись! Видишь, что там творится? — Он сплюнул, и глаза загорелись бешеным блеском. — Я бы, трах-тарарах, посадил бы этих козлов голой ж… прямо на «нужник», пусть бы оттуда смотрели!

И было непонятно, кого Мишка имеет в виду: то ли тех, кто конструирует такие ракеты, то ли тех, кто заставляет их пускать, то ли тех, кто на все это собирался смотреть из-за «красной стены»…

Через полчаса пришел автобус и увез «пускачей» на жилую площадку.

На старте постепенно все выгорело, и осмелевшие пожарные добивали огонь струями пены. И только на самой верхушке уцелевшей заправочной мачты, нелепо торчавшей в небо, упорно трепыхался красноватый клочок пламени. Уезжая, я подобрал с земли осколок корпуса величиной с ладонь. Такими осколками, как оспой, был усеян весь снег вокруг старта. Но именно в этот кусочек дюраля страшной силой взрыва был буквально вчеканен изуродованный обломок тонкой трубки из нержавеющей стали. И никакими усилиями невозможно было разъединить эти обломки.

Мы уезжали уже в сумерках. За нашими спинами, на фоне уже слабо курившегося пожарища, в наступающей темноте еще долго мерцал на горизонте упрямый огонек на самом кончике заправочной мачты, как сигнал «Погибаю, но сдаюсь…».

Когда на следующий вечер мы в узком кругу отмечали поминки по безвременно угробленной ракете, ко мне подсел Штерин.

— А знаешь, — сказал он, поглаживая ладонью лобастую лысеющую голову, — все ведь оказалось до идиотизма просто!

— Определили, почему двигатели отключились?

— Да двигатели — это ерунда! Ракета долго стояла на подпитке — ждали, пока все в Кремле соберутся! — ну, главный клапан и примерз к тарелке. Его отогреть пара пустяков, схему сбросить и снова ввести — и пускай на здоровье! Делов куча!

— А САС чего сработал? Если я не ошибаюсь, он срабатывает, в общем, в двух случаях: или ракета горит, или ракета падает. А ведь не было ни того, ни другого.

— Во-от! В том-то и дело! Смотри! — Штерин взял у меня из рук яблоко и воткнул в него спичку. — Вот земной шар, вот ракета. После того как система управления осталась на бортовом питании, ее гироскопы продолжают вращаться — заметь! — сохраняя неизменным положение своих осей в пространстве. Ракета никогда и не собиралась падать! — Он покатил яблоко к столу. — Это земля продолжала вращаться, и за тридцать минут, пока наши начальнички чухались от страха принять решение, уход гироскопов и составил те самые роковые десять градусов, которые были восприняты системой управления как падение ракеты! Вот САС и сработал. Если б не было «кремлевского гипноза», можно было бы это сообразить гораздо раньше…

…С того декабрьского дня прошло более тридцати лет, но небольшой кусок дюраля с намертво заклиненным в нем куском трубы до сих пор напоминает мне о том, что все важные решения надо принимать вовремя…

— Ну что, ар-ртис-ст? Долго еще это будет продолжаться?

Командир части подполковник Виноградов смотрел на меня снизу вверх выпученными злыми глазами.

— Опять вас политотдел вызывает на какие-то игрища! В чем дело?

— Не могу знать, товарищ подполковник!

Я знал, в чем дело, но лучше было этого не обнаруживать.

— Не можете знать… Все вы знаете! Вы у нас кто? Энергетик площадки или балаганный шут? У вас погоны на плечах для чего? Службу служить или по сцене скакать?

Я молчал.

Лицо командира постепенно наливалось свекольным румянцем. Не имея возможности высказать все это начальнику политотдела, он срывал свое раздражение на мне.

— Да вы что, сговорились, что ли? Начальник отделения не просыхает вторую неделю, по стеночке ходит. Хоть бы солдат постыдился! Инженер отделения в артисты заделался! А спецработа двадцатого? Это как? Политотделу галочку надо поставить, а нам в случае чего какую галочку могут поставить? На какое место?

Виноградов нервно ерзал в кресле, словно пробуя то место, на котором могла появиться галочка.

Я стоял перед командиром и, чувствуя его правоту, в который раз думал одно и то же: «А мне оно надо? С какой стати я должен куда-то отлучаться, готовить какой-то КВН, участвовать в каких-то играх, зная, что через десять дней меня ждут свои «игры» в дизельной, в щитовой, на холодильных машинах в системах вентиляции? Что начальника отделения до окончания запоя лучше вообще не пускать к пультам, а вся надежда на четырех сержантов-техников? И что вообще пора бросать эти песни и пляски и садиться за учебники, если уж меня обещали отпустить сдавать экзамены в академию…»

Словно прочитав мои покаянные мысли, Виноградов вдруг как-то сник, словно потух изнутри, и закончил почти равнодушно:

— Ладно, поезжайте, раз вызвали… Что с вами поделаешь? Подумайте только: зачем вам эта академия? Она ар-р-ртис-стов не готовит! — Лицо командира опять начало наливаться бурым румянцем. — А уж если тяга к сцене, то поступайте в этот… в какой-нибудь сценарный институт!..

Командир как в воду глядел.

В академию я не попал, а стал учиться на сценарном факультете…

А КВН в феврале 67-го мы провели блестяще. И спецработу тоже. Ну, а что касается галочек, то, как говорил мой любимый командир: «Лучшее поощрение — это отсутствие взысканий!»

…К чему я, собственно, вспомнил этот случай?

Дело в том, что, читая воспоминания ветеранов Байконура, можно подумать, что эти железные люди занимались ракетами и спутниками все двадцать четыре часа в сутки.

Конечно, бывали периоды, когда приходилось вкалывать и по сорок восемь часов и больше, если того требовала ситуация.

Но случались промежутки, когда человеку предоставлялась возможность подумать об отдыхе. Бывало, правда, что человек успевал только подумать об отдыхе, а уж его опять вызывали на работу. Да и выбор-то видов отдыха был не особенно велик: кино, библиотека, спортзал. В мотовозе — домино и шахматы. В выходные — охота и рыбалка. В праздники — спирт и преферанс. В отпуске — туризм и альпинизм. Были и другие варианты. Для многих, например, лучшим отдыхом была любимая работа.