Итак, Нора Гай мечтала о волнующем, проблемном материале, и вот — он был у нее в руках, а точнее в сумочке, куда она положила письмо с двумя чернильными кляксами, чтобы не расставаться с ним. ни на минуту. Но это уже было не просто письмо, это была проблема...
Сидя на скамеечке, раскрашенной сочными спектральными полосами, Нора представляла, как Таня Ларионова, помахивая портфелем, пробегает вот по этой самой аллейке... Как на воскреснике, под веселый ребячий гомон, сажает на клумбах вот эти цветы.... Как листает перед экзаменом учебник — вот здесь, на той скамейке, где сидит сейчас она, Нора Гай... От подобных мыслей все вокруг Норы преобразилось, наполнилось особым, пока лишь ей ведомым смыслом — и аллейка, и клумба с подвявшими гладиолусами, и нагретая солнцем скамья.
И когда, поправив свою деловитую строгую кофточку, поправив свой деловитый черный галстучек, поправив свои деловитые продолговатые очки, Нора Гай переступила школьный порог, она уже настроилась на нечто замечательное и необыкновенное. И, возможно, она увидела бы нечто замечательное и необыкновенное даже в том случае, если бы ничего такого в школе № 13 ей и не встретилось...
Но в том-то и дело, что школа № 13 как раз и была школой замечательной и необыкновенной!.. И Нора поняла это сразу, едва вошла.
Прежде всего ей в глаза бросились таблички, висевшие в простенках между окнами. То были — нет, не стандартные, унылые таблички, которыми украшают коридоры учреждений: «Уважайте труд уборщицы» или «Берегите чернильницы — они ваши». И не те таблички, которые примелькались в каждой школе: «Слушайся старших» или «Примерное поведение — залог успеха в учебе». Другое увидела Нора Гай, разыскивая директорский кабинет.
«Будь активен!», «Будь инициативен!», «Будь активен и инициативен в большом и малом!»— вот что было написано ни этих табличках! «Твори, выдумывай, пробуй!», «Познай самого себя!», «Я мыслю — значит, я существую!».
Нора не удержалась и вынула из сумочки блокнот. Ей казалось, это и было как раз то самое, о чем она думала в пришкольном скверике. Она не знала, чему больше радоваться; странному ли совпадению или своей журналистской проницательности?..
Но встретив директора школы №13, она перестала удивляться чему бы то ни было. Ведь и способность удивляться имеет свои границы, а Нора Гай как раз достигла этих границ.
Она предполагала увидеть... Нет, каким бы ни предполагала Нора увидеть директора школы № 13, она не предполагала того, что увидела на самом деле!
Он был молод, особенно для директора, не старше тридцати двух—тридцати трех. У него было румяное лицо, ясные голубые глаза и высокий интеллектуальный лоб, правда, без единой морщинки. Ему, вероятно, очень бы подошла бородка, из тех, какие раньше носили геологи, а теперь носят художники и поэты. У него не было бородки, но были отличные белокурые волосы, как бы слегка вздыбленные вдохновеньем, исходившим от всей его энергичной, мужественной фигуры. И разговаривал он глубоким переливчатым баритоном, каким обладают одни артисты. Звали его Эраст Георгиевич Гагин.
Он был приветлив, любезен — она еще не успела представиться, а он уже усадил ее в поролоновое кресло современной конструкции, с отверстием в спинке, пододвинул пепельницу, сигареты и сам сел напротив — все это с такой стремительностью, как будто только и ждал ее появления. Пора смутилась, прикрыла сумочкой свои худые, угловатые коленки, но по скромности приписала это внимание отнюдь не собственным достоинствам, а значению прессы, которую представляла.
Однако едва она упомянула о газете, как в лице Эраста Георгиевича внезапно что-то переменилось, хотя оно еще продолжало улыбаться.
— Я все понимаю, все, все понимаю,— сказал он, перебив Нору и разводя руками.—Я все понимаю... Но не рано ли вы пришли?.. Не слишком ли рано?..
— Почему же рано?..— робея, возразила Нора.— Мы обсудили на планерке... И потом, это личное поручение редактора!..
Эраст Георгиевич прищурился и с явным сарказмом осмотрел ее всю, с ног до головы.
Нора смешалась окончательно. «Не доверяет,— подумала она,— решил, что я еще девчонка...»
Она раскрыла перед собой блокнот, достала карандаш, но Эраст Георгиевич вряд ли это заметил: он сидел, откинувшись назад, прикрыв глаза и как бы про себя повторяя:
— Да, да... Редактор... Личное поручение... Словом, оперативность, так это называется?..
Он был прав: письмо два месяца пролежало в отделе...
— Конечно,— виновато сказала она,— оперативность первое правило для газеты, и мы...— Она хотела сказать, «мы постараемся исправить допущенную ошибку», или что-то в этом роде, однако не успела.
— Правило?— Эраст Георгиевич резко поднялся и, по-прежнему не глядя на Нору, крупным шагом прошелся по кабинету.— Значит, для вас это правило — ни в чем не разобравшись, ни во что не вникнув — поверить слухам, сплетням, клевете мелких, ничтожных людей?.. Да, жизнь богата парадоксами!..— Он вернулся, сел. Волосы на его голове шевелились, как если бы над ними проносили металлическую пластину, заряженную электричеством.— Пишите, пишите... Вы думаете, пострадаю я?.. Я уйду, но что станет, со школой?..
— Послушайте,— сказала Нора, догадавшись наконец, что происходит какая-то путаница,— но я же совсем не собиралась... То есть я собиралась... Но я собиралась написать о Тане Ларионовой...
Теперь смутился Эраст Георгиевич.
— О какой Тане Ларионовой?
— О вашей ученице Тане Ларионовой!
И Нора Гай рассказала обо всем, что узнала из присланного в редакцию письма...
Не будем утомлять внимание читателей подробным описанием того, как слушал ее Эраст Георгиевич, как он извинялся и хохотал над своей оплошностью.
— Почему же вы молчали?.. Почему не объяснили сразу?..— Теперь лицо его снова лучилось обаянием, которое так подействовало на Нору в первые же минуты.
— Мне хотелось бы взять проблему шире,— призналась она,— и написать не только о Ларионовой, а и о школе, где ее воспитывали... Тут ведь прямая связь...
— Прямая!..— подхватил Эраст Георгиевич, в свою очередь любуясь трогательной горячностью Норы.— И потом — о школе вообще так мало пишут хорошего... Ну, газеты еще куда ни шло, а возьмите кино, книги?.. Хотя ведь мы тоже бываем разные?..
— Вот именно,— подтвердила Нора.— Я еще, конечно, не успела... Но эти таблички в коридорах... Мне так они понравились! Я даже выписала кое-что...
— Таблички?.. Нет,— сказал Эраст Георгиевич отрывисто, — это не просто таблички... Для меня это не просто таблички, это моя система, моя вера, мое кредо, если хотите... Век электроники, бионики, космоса, но в центре всего — активная, мыслящая, творческая, если хотите, личность!.. Бетховен или синхрофазотрон?.. Я ставлю «и» и зачеркиваю «или»!..
— Но почему?..— он приблизился к Норе, которая слушала его, боясь шевельнуться.— Почему вы меня понимаете, а они..— правая рука Эраста Георгиевича взмыла куда-то вверх,— они этого не понимают?.. Почему?..— Он вдруг помрачнел, ссутулился и бессильно опустил перед собой, на полированную крышку низенького столика, туго сжатые кулаки. Нора поежилась.
— У вашей системы много противников?
Эраст Георгиевич помолчал, как бы давая долгой паузой ощутить всю наивность такого вопроса.
— Не противников, а врагов, которые не брезгают ничем... Ничем!..
Так вот что значило начало их встречи!..
— Но мы боремся... Мы боремся, и нас не так легко сломить!..— сказал он, преодолевая короткое отчаяние.
Все, что знала теперь Нора, и чего еще не знала, но могла предположить, пробудило в ней острое сочувствие к этому смелому и мужественному человеку.
— Я помогу вам,— сказала она,— я сделаю все, что сумею!
Они вернулись к Тане Ларионовой. Эраст Георгиевич не скрыл, что Танин поступок — для него приятная, но тем по менее полная неожиданность. Он никак не мог ее припомнить; она, кажется, играет в драмкружке и, кажется, неплохо... Она или не она?.. Он явно испытывал неловкость, хотя Нору это как раз устраивало: обыкновенная, ничем не примечательная девочка... Великолепно!
