— История свидетельствует, что из любого события, каким бы оно ни было печальным, можно извлечь полезный и поучительный смысл. То, что произошло с Таней Ларионовой, понятно, не является ни для кого из нас положительным примером... За исключением вот какого обстоятельства: она совершила ошибку — тяжелую ошибку, — и она в этом призналась... А для того, чтобы признаться в собственной — и особенно в такой тяжелой ошибке — для этого тоже нужны и смелость, и благородство...

При этом Рюриков нахмурился и поискал глазами кого-то в зале.

Впрочем, он тут же забыл об этом ком-то, кому адресованы были его предшествующие слова, и продолжал, обращаясь к ребятам.

К сожалению, сказал он, мы часто путаем подвиг и обыкновенный смелый и благородный поступок. Такой поступок, который Таня не совершила, но могла совершить, мог бы, он в этом не сомневается, совершить и каждый из сидящих в зале. Это был бы смелый и благородный поступок, но еще не подвиг, нет, не подвиг... И не следует путать то, что является простой нормой человеческого поведения — а смелость и благородство для нас являются нормой поведения — с тем, что должны мы обозначать этим высоким словом...

Не каждому, заключил он, кто мечтает о подвиге, выпадет совершить его на самом деле: для истинного подвига, который навсегда останется в памяти человечества, нужны особенные обстоятельства и причины. Но быть готовым к тому, чтобы такой подвиг совершить — вот к чему должен стремиться каждый... Без готовности к подвигу невозможен и сам подвиг...

Он еще немного подумал и добавил решительно:

— Случаются обстоятельства, когда высказать правду — тоже подвиг!..

А дальше прозвучало незнакомое кое-кому из присутствующих слово «сублимация». Выступая на правах гостя, член-корреспондент академии психологических наук не только употребил, но тут же и разъяснил это слово. Сублимация, сказал он, это такой процесс, когда желания и стремления, которые не находят выхода, проявляются в искаженной форме. В данном случае, сказал он, мы, видимо, столкнулись именно с подобным явлением... Но его причины, ясно же, коренятся в прошлом, потому что школа, где собрались они сегодня, это без всяких сомнений прекрасная школа. Здесь нет излишней опеки над учениками, здесь им оказывают полнейшее доверие, здесь простор и свобода для их активности и инициативы, и любые достойные, высокие стремления способны осуществиться в прямой, естественной, а не искаженной, или — что то же самое — сублимированной форме...

Было еще несколько выступлений, одобрительно воспринятых залом. Но в тот момент, когда мы выражали различные опасения и размышляли о нюансах, нас смущали не они, а то, что случилось потом...

А потом... Потом на сцену вышел Эраст Георгиевич. Он был, разумеется, бледен и как бы слегка помят. Во всяком случае, никто не заметил на его галстуке брелочка. Возможно, у брелочка обломилась булавка и он спрятал его в карман, а возможно, что по пути к трибуне брелочек совсем потерялся...

Но дело совсем не в брелочке, в конце-то концов... Дело в том, что говорит Эраст Георгиевич, стоя на трибуне, такой для него привычной... И что же, что же он говорит?..

Он говорит... правду!.. Ту самую, которую мы с читателем уже знаем: Он рассказывает о том, как пришла к нему в кабинет Таня Ларионова и призналась, призналась во всем!.. И как он, Эраст Георгиевич, повел себя тогда совершенно непростительно!.. И более того, он признает многие свой ошибки — также известные и читателям, и автору — и с горечью заключает, что во всем, что стряслось сегодня, если разобраться, виноват он сам!..

И вслед за ним, как бы спеша его поправить, Нора Гай вспоминает, как она пришла к Ларионовой, и как Таня вдруг отказалась отвечать на вопросы, а затем прямо и недвусмысленно заявила, что нет, она ничего такого не совершала!.. Это правда, говорит Нора Гай, и во всем дальнейшем виновата она одна!.. И она не собирается никому уступать свою вину — перед школой, редакцией и всей общественностью...

А Екатерина Ивановна?.. Да, да, и Екатерина Ивановна Ферапонтова!.. Твердым, бестрепетным голосом заявляет она, что ошибалась, что отстала от запросов своего времени, что нынешняя школа требует поисков, экспериментов и самых решительных перемен...

Не будем описывать энтузиазм, с которым собравшиеся встретили эти выступления. Однако заметим, что при всем том удивление, более того — растерянность, овладевшая залом, оказалась сильнее, чем мы в состоянии предположить...

Впоследствии находились люди, которые отказывались верить в искренность всего, о чем говорил Эраст Георгиевич. Они доказывали, что точно так же, как в прошлом, обличая Ферапонтову, он попросту стремился сохранить всеми силами свои позиции, хотя на этот раз ему приходилось обличать... самого себя. Другие утверждали, что под влиянием событий Эраст Георгиевич пережил нервное, надломившее его психику, потрясение, что он попросту не отдавал отчета в том, что говорил, что такого на самом деле вообще не бывает — что это же просто получился бы фельетон, да и только.... Третьи — особенно из тех, кто не присутствовал на вечере, — склонялись к тому, будто бы никаких признаний вообще не было, а было совсем наоборот... Но мы не станем перечислять дальнейшие кривотолки, а выскажем несколько собственных догадок и предположений.

Во-первых, мы рискнем предположить, что хотя самого Жени Горожанкина в зале в этот момент не было, здесь оставались его способные ученики. Не исключено, что сказалось их объединенное воздействие, что поле все-таки в самом деле существовало, хотя механизм его воздействия для всех почти оказался скрытым...

Но, чувствуя гипотетичность подобного предположения мы в душе склоняемся ко второй версии. Почему бы не произойти в самом деле тому, что произошло?.. Мы измеряем силу ветра, электроэнергии, определяем возможную мощность ядерного взрыва, но сила совести?.. Среди, прочих мощностей и энергий — можем ли мы сбрасывать ее со счета?..

И, в-третьих, немало фактов на свете еще ждут своего объяснения, но от этого не перестают быть фактами, разве не так?..

Кажется, это все, что хотелось нам рассказать о странном, сумбурном, а в общем благополучно завершившемся вечере. Правда, ради полноты повествования, упомянем еще, что в самом его конце взял слово писатель. Он, под единодушные аплодисменты, поблагодарил школу и поздравил ее с ярким, впечатляющим Днем Итогов,— так он сказал,— и попытался развить вот какую мысль. То, чего человек хочет, не всегда ему удается, а то, что ему удается, — это не всегда то, чего он хочет. И очень, очень важно всегда бывает понять, что самое важное — это как раз то, чего человек хочет... А не то, что... Но тут он смешался и несколько спутался, и сказал, что лучше он обо всем этом напишет книгу, тогда все будет ясно, а говорить он не умеет, он умеет писать...

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ,

вместо эпилога

Существует мнение, что эпилог всегда бывает отчасти прогнозом... Впрочем, возможно, это и не так. Во всяком случае, мы лишь коротко проинформируем читателя о том, что имело место в действительности, намного опередившей сюжет нашей повести.

Эраст Георгиевич вернулся в научный институт, в тихий уютный особнячок, где по утрам прямо в окно льется благоухание акаций. Опыт директорствования пошел ему на пользу в том смысле, что он уже не собирается совершить переворот в педагогике, предпочитая ожидать, чтобы это сделали другие. Свою прежнюю диссертацию («Опыт применения точных наук» и т. д.) он забросил, а школу № 13 долгое время обходил стороной. Но, по слухам, недавно он решил засесть за новую диссертацию, в которой будет обобщен опыт воспитания в школе № 13, где после ухода Эраста Георгиевича случилось много отрадных перемен. Если слухи верны, то у него, возможно, на этот раз, получится диссертация, действительно полезная для науки.