Ящик на желтой стене...
Черная прорезь...
Щелка...
Было жарко в тот день, она ела мороженое «Ленинградское»...
«Нет, нет, нет!— говорит она себе.— Да, да, да... Нет... Да... Нет... Да...»
Пусто на мосту. Таня одна, только ветер слабо посвистывает в гуще проводов, только резкие, короткие гудки раздаются где-то в отдалении, за маревом огней, накрывшем пути, вокзал, белые, заснеженные крыши составов. Пассажирский, судорожно вздрогнув, лязгнул, качнулся, мягко поплыл вдоль перрона, медленно, беззвучно — к мосту. Вот и все! Строго отмерены мгновенья, Таня нащупывает ногой нижнюю перекладину перил, та прогибается, поддается... Нет, это дрожит ее нога... Ползет поезд...
Но кто-то уже мчится по мосту, чьи-то каблуки сыплют, выстукивают гулкую дробь!.. Кто раньше: поезд или... Но вот уже тонкие руки обхватывают Таню сзади, кто-то сопит свирепо, яростно у нее за спиной... И состав проплывает под мостом, но она видит уже не состав. Петя Бобошкин стоит перед нею, отдуваясь — взъерошенный, злой, неистовый... И вдруг он утыкается носом в перила и плачет. Он весь трясется, трясутся, прыгают его плечи, и Таня ошеломленно смотрит на него: Петя Бобошкин плачет!.. Она обнимает его, целует в макушку, но он плачет все громче, взахлеб...
Здесь находит их Женя Горожанкин. Он побывал уже всюду, где мог, и по дороге к Таниному дому очутился возле «моста Ватерлоо». Снизу еще заметил он две фигурки, узнал, не поверил, кинулся по лестнице так, что только ступеньки зарябили в глазах... И вот он пробегает, он летит вдоль моста широким, спортивным, пружинистым шагом, едва касаясь настила... Фигурки в испуге жмутся, приникают друг к другу. Да, это Таня, это она. Все ближе, ее лицо — замерзшее, жалкое, залитое слезами... И Петя Бобошкин — впереди, раскинув руки крестом, выпятив грудь, хлюпая носом...
Таня, мальчишка, вокзал, составы на путях — все сплетается у Жени в голове в какой-то нелепый немыслимый клубок.
— Опять?..— задыхаясь, говорит он.— Опять ты кого-то спасала?..
— Это она...— Петя Бобошкин машет рукой за перила.— Это я!..
Таня пробует улыбнуться, но слезы катятся и катятся у нее из глаз, все лицо от них мокрое, блестит, ресницы слиплись... Только теперь Женя сознает, что случилось... Могло случиться!
Он и верит, и не верит своей догадке, он держит, крепко стиснув, ее руки в своих, и между ними, между Таней и Женей, как птенец в тесном гнезде, барахтается, пытаясь выбраться наружу, Петя Бобошкин.
— А ты?..— говорит она.— Ты зачем здесь?..
Но разве не видно, не ясно разве — по тому, как хрипит, ломается его голос, по сбитому вкось пиджаку, по сугробам, которые намело у него на плечах — что он тоже, тоже бежал ее спасать!..
Он грубо мнет ее озябшие руки в своих ладонях, он тормошит, он трясет ее так, что с платочка на ее голове сыплется снежная пыль. Его пугает чужой, незнакомый Танин взгляд, холодный, померкший...
— Теперь ты знаешь, какая я...— роняет она чуть слышно.
— Знаю! — Ты честнее самых честных!.. Пусть кто-нибудь, попробует — взять и признаться перед всеми!.. Пусть попробует — в самом пустяковом пустяке!.. А ты...— и Женя вдруг вспоминает:— Ведь ты давно мне призналась, еще тогда, на мосту!.. Но я...
Он сжимает ее пальцы, крепко, до боли, но она не вырывается, не отнимает рук. И они понемногу теплеют, дальние огни загораются в глубине ее зрачков, как будто в темный тоннель входит поезд.
— Это все я,— говорит Женя.— Это все из-за меня...
— Из-за тебя?
Да, да, ведь это из-за него, из-за Жени, сочинила она то злополучное письмо... Но откуда он знает?..
Он этого не знает и, возможно, не узнает никогда... Он говорит о другом: о своем эксперименте... Тане ведь известно о нем?.. В общих чертах?.. Так вот...
— Сегодня в зале было создано поле... Поле правды... И все, о чем говорили, все было правдой, все!.. А потом, когда очередь дошла до тебя... Ведь ты не могла?..
Он не произносит слово: «солгать», но Таня его понимает... Да, она и в самом деле не могла больше лгать, тут он не ошибся...
Но ей — по крайней мере сегодня — так не хочется его огорчать...
— Да,— говорит она,— разумеется, это поле... Конечно же, это поле... И как я сразу не догадалась...
Под мостом, набирая скорость, проходит порожняк. На стыках гремят колеса, и в их грохоте гаснет ее ложь — последняя ложь Тани Ларионовой...
Петя Бобошкин, лишний, обиженный, давно уже, стоя в сторонке, от нечего делать ловчится поймать снежинку на кончик языка. Это не так-то легко, зато... Приятно!.. Кажется, он целиком поглощен своим занятием, но краешком глаза наблюдает, краешком уха слушает...
Но как же...— думает Женя,— но как же... Ведь когда она созналась ему здесь, на мосту, ведь тогда никакого поля не было?.. Так, может быть и в зале... И в зале не была никакого поля?..
— Таня...— глухо произносит он,— Таня... А если его не было?.. Этого поля?
С трудом дается ему этот вопрос. Он ждет ответа, не решаясь поднять головы, не решаясь взглянуть в ее лицо... Она молчит. Она так долго молчит, что ему начинает казаться — ее нет уже, нет рядом, она растворилась, канула в снег...
«Она не хочет,— мелькает у него в голове,— она боится сказать правду...»
Но он не нуждается в жалости. Он поднимает на нее глаза, готовый к любому удару... Она смотрит куда-то в даль, в мутную темную даль, туда, где обрываются станционные огни...
— Женя,— говорит она тихо,— ну, допустим, что на этот раз эксперимент не удался... Ну, не получился на этот раз... Но все равно, его надо создать, это поле.... Ведь это так важно — ПОЛЕ ПРАВДЫ... Где невозможна любая ложь... Это трудно... Но, вероятно, это возможно... Ведь все возможно, если только захотеть... Ведь это твои слова...
И почти в то же мгновение — как будто и он все чего-то ждал и дождался — густыми, лохматыми хлопьями начинает падать снег. Он уже не идет, а валит, валит сплошняком. Воздух ожил, кипит, все слилось, утонуло, перемесилось в буйной круговерти. Все исчезло — печальные, издрогшие деревья вдоль перрона, и сам перрон, безлюдный, пустынный, и вагоны, запертые в тупиках, и земля, залитая липучей грязью, размытая дождями, истоптанная, изрытая, в жирно чавкающих лужах — все, все заметено, завалено, застлано ровным, пушистым слоем снега, и он все растет, растет на глазах! А мост, неизвестно кем и когда прозванный мостом Ватерлоо, стронулся и плывет, покачиваясь, где-то между небом и белой землей.
— Снег!.. Снег!..— захлебываясь, кричит Петя Бобошкин и ловит веселые хлопья разинутым ртом.
Но что же, что же, тем временем, происходит в школьном зале?..
Странные, очень странные вещи там происходят, и мы, обращаясь к их описанию, рискуем напоследок и вовсе утратить доверие читателей! «Как!— скажут они.— Это было?.. Но почему? Отчего?.. Где же мотивировки? Обоснования? Где тонкие душевные изгибы и оттенки, где нюансы?..»
Мы не станем думать о нюансах, бог с ними, мы просто изложим факты, а затем и некоторые свои соображения и комментарии, отнюдь не навязывая их читателям.
Едва покинули сцену Уличные Гитаристы, как на нее взошел Андрей Владимирович Рюриков. После всего, что случилось, он успел уже опомниться, прийти в себя и даже собраться с некоторыми мыслями.
Он задал залу один-единственный вопрос:
— Не оправдывая Ларионову — ложь не имеет оправданий! — допустим на минуту, что обстоятельства сложились именно так, как это изображено в известном для нас очерке. Мы знаем Таню, мы способны судить о ней всесторонне и трезво. Так вот: смогла бы она, Таня Ларионова, совершить смелый, благородный поступок?.. Смогла бы или не смогла?..
В зале растерялись от неожиданности, но не надолго.
— Смогла бы!..— откликнулось несколько голосов, и за ними по рядам с нарастающей уверенностью прокатилось: — Она бы смогла!.. Смогла!..
— Смогла бы!..— повторил Рюриков и торжественно поднял над головой палец.
Он подождал, пока все затихнут, и дальше сказал примерно так:
