Таня ни разу не воспользовалась этим приглашением, хотя о самом разговоре вспоминала часто. Она давно уже поняла, что Эраст Георгиевич попросту испугался той страшной правды, которую она ему открыла, и он готов на все, только бы никто не узнал об этой правде...
И вот...
Она думала, она очень долго думала, прежде чем на это решиться... Впрочем, она не так уж долго думала, у нее не было времени, чтобы долго думать...
Она решилась.
Напрасно полагать, что она до сих пор оставалась все той же наивной, глупой, доверчивой девчонкой! Она помнила, каким было лицо Эраста Георгиевича, когда перед ним стоял маленький, понурый Бобошкин... Помнила, с каким лицом обрушился он на Женю... И она отлично представляла, какое лицо увидит она перед собой, едва выскажет Эрасту Георгиевичу все, что твердила про себя, пока шла длиннейшим коридором к директорскому кабинету...
Хотя — нет, она, пожалуй, этого себе и не представляла, потому что это ужасно даже было представить... Она только шла, повторяя словечко в словечко все, что она ему скажет, и скользила взглядом по веренице табличек, сопровождавших ее вплоть до самой двери, и от этого ей было не так одиноко, не так страшно...
У порога она задержалась на секунду, одернула передник, поправила ощупью бантики в косичках, перечитала висящую напротив табличку («Правда, пусть горькая, но правда. Данте») и храбро отворила дверь...
Но мы не последуем за нею.
Да, на этот раз мы не последуем за Таней в кабинет Эраста Георгиевича, чтобы не уронить окончательно — ведь пока он все же директор!— не уронить окончательно его авторитет. С другой стороны, мы боимся, что читатель почувствует некоторую неловкость и за Таню, за те недозволенные приемы, которыми она воспользовалась, и автор, увы, не сумеет ее защитить... Он и сам испытывает смущение за свою героиню, и это смущение, в свою очередь, также удерживает его на пороге кабинета Эраста Георгиевича.
Тем не менее, мы еще переступим этот порог, но чуть позже, вместе с Андреем Владимировичем Рюриковым и его коллегами-учителями, которые оказались перед директорским кабинетом вскоре после того, как за Таней закрылась дверь.
Да, да, они тоже пришли сюда, и в этом не было ровно ничего удивительного.
Все эти дни в учительской ни на миг не прекращались споры между сторонниками Строгих и Решительных Мер и их противниками во главе с Рюриковым.
Единомышленники Рюрикова, будучи совершенно согласны в конечных целях и задачах, расходились в том, какие конкретные шаги необходимо немедленно предпринять. Тут выдвигали различные предложения — идти в районо, в гороно, писать еще выше, жаловаться еще дальше... Несколько дней было потеряно в бесполезных дискуссиях, пока, наконец, договорились, что с жалобами и петициями надо подождать, надо попробовать все решить своими собственными силами, собственным разумом.
...Они шли по коридору: впереди — маленький, твердый, непоколебимый Рюриков, блистая очками и сдерживая шаги, чтобы не оторваться от остальных; за ним Дина Гавриловна, высоко вскинув голову, сосредоточенная, напряженная, как тетива лука; рядом с нею, грозно и тяжело ступая больными ногами,— Клавдия Васильевна Камерон. Среди других учителей очень бледным, очень взволнованным лицом выделялась Виктория Николаевна — она впервые отважилась на подобную акцию,— а также физик Попов: он был в синем рабочем халате, из карманов которого привычно торчали разные отвертки, проволочки и амперметры, но по тому, как в его руках полязгивали плоскогубцы, можно было заключить, что, несмотря на внешнюю невозмутимость, общее возбуждение коснулось на этот раз и физика Попова.
Все были настроены решительно, все были готовы встретить грудью и смести любое препятствие на своем пути... Но первым препятствием оказалась дверь директорского кабинета: Рюриков с досадой подергал ее за ручку и объявил, что кабинет закрыт, придется выбрать другое время для визита... Однако Клавдия Васильевна возразила, что нет, ни в коем случае, надо послать за директором, надо его дождаться, и так они слишком долго откладывали!.. Ее поддержали остальные.
Но тут Попов заметил в замочной скважине ключ. Значит, Эраст Георгиевич с кем-то заперся в своем кабинете?
— Вся ясно,— сказала Виктория Николаевна,— там Вдовицын...
Учителя знали, какие отношения с недавних пор связывают завхоза с директором, и называли Вдовицына «тайным советником» при Эрасте Георгиевиче...
— Кто бы там ни был, а с этим пора кончать!..— сердито заявила Клавдия Васильевна.— Мы или они!.. Мужчины, стучите в дверь!..
Но стучать не пришлось, потому что в этот момент в коридор стали просачиваться звуки, которые вряд ли подтверждали догадку насчет Вдовицына...
Эти звуки вначале походили на гортанный клекот; потом они взмыли вверх, на немыслимую высоту; потом они превратились в хрипловатый, надтреснутый баритон, который выкрикивал совершенно ни с чем не сообразные слова, например, слово «шантаж», повторяемое особенно часто громко, и еще — «честь школы», «совесть», тоже очень часто и громко, а потом все глуше, глуше...
Все удивленно переглядывались, не зная, что и думать. Но удивление достигло предела, когда, спустя несколько минут, щелкнул ключ, дверь открылась и из директорского кабинета вышла Таня Ларионова...
И какой, какой она вышла?.. После всех криков, после гортанного, задохнувшегося клекота, который, по всей видимости, обрушился на нее?.. Обескураженной?.. Испуганной?.. Оробевшей, по крайней мере?.. Ничуть не бывало!..
Ее еще никогда не видели такой: она не шла — она парила над полом. Она летела, ничего не замечая вокруг. Она сияла так, что на нее и смотреть было больно, разве что сквозь солнцезащитные стекла!.. И только если приглядеться сквозь такие стекла, можно было бы различить в победной усмешке, дрожащей на ее губах, помимо торжества, еще и странное, загадочное лукавство — в самых-самых уголках губ...
Но дальше... Самое удивительное произошло дальше!..
Эраст Георгиевич... Вот кто выглядел растерянным и смущенным!..
Он пробормотал нечто туманное в том духе, что, вероятно, заставил долго себя ждать... Но у него был неотложный разговор с Таней, которая пришла к нему поделиться одной весьма интересной и полезной идеей...
Он курил. Он нервничал. Он прикуривал сигареты одна о другую. Он попросил у дам — так он выразился — позволения приоткрыть форточку, чтобы хоть немного вытянуло дым, наполняющий кабинет. Конечно, Андрей Владимирович испытывал подобие жалости к Эрасту Георгиевичу, когда начал, от имени присутствующих, свою обвиняющую речь. Но мало-помалу он разгорелся, разгорячился, и только в самом конце сбавил тон.
Он сказал, что его коллеги надеются на доводы разума...
Эраст Георгиевич молчал. Он сидел, глядя на пепельницу, переполненную окурками; два или три из них выкатились на стол, но он не сделал движения, чтобы их поднять, вернуть в осыпающуюся горку пепла. Его кулаки в рыжих волосках, крепко стиснутые, не шевелясь, лежали на столе... Потом они расслабились...
Он вынул из пачки последнюю сигарету, и, скомкав, бросил пачку в проволочную корзину,
Хорошо, сказал он, будем считать, что эксперимент вступил в новую фазу (он заметил, как почти все вздрогнули при этих словах, и громко усмехнулся)... фазу Признания Ошибок и Устранения Недостатков...
Но как быть, продолжал он, как быть при этом с Днем Итогов?.. Не окажется ли это неловким — накануне Дня Итогов...
Эраст Георгиевич красноречиво вздохнул и развел руками.
Однако Андрей Владимирович заранее предусмотрел такой вопрос и подготовил ответ.
Истина, сказал он рассудительно, рождается в спорах, в борьбе мнений, в поисках, даже в ошибках... Таков естественный, нормальный процесс. И если в результате этого сложного, трудного, но естественного процесса, в конце концов, рождается Истина — это вполне достойный, даже завидный итог, и нам нечего стыдиться или пугаться такого Итога!..
Ему было нелегко возражать, да Эраст Георгиевич, казалось, и не собирался ни спорить, ни препираться...
