Но все-таки есть же какая-то причина, почему он здесь понадобился?

Капитан повернул голову, открывая в столе боковой ящик,— свет упал на его лицо с болезненно худыми скулами, с резкими морщинами на плоском лбу.

У него масса дел, наверное, очень важных, государственных дел, и он очень устал, и знает его, Клима... Не может быть, чтобы повод оказался пустяковым. По пустякам сюда не вызывают. Почему же вызвали его, именно его?.:, А если нужна его помощь? Если на него надеются?.. Где-то рядом с лицом капитана затрепетал вдруг огненный лик Дзержинского, с острой, как меч, бородкой. Клим подтянулся, сел прямо, не касаясь спинки стула. Да, он так и скажет: не скрывайте от меня ничего, товарищ капитан, я комсомолец, можете мне во всем довериться, и если понадобится отдать жизнь — поэты умеют умирать!..

Капитан все так же молча листал папку, иногда задерживаясь на какой-нибудь странице. Наконец, закурив очередную папиросу, он откинулся назад, выпустил изо рта тонкую струю дыма и, сосредоточенно наблюдая за ней, обронил:

— Рассказывайте.

«Это он мне?» — удивился Клим и переспросил:

— Рассказывать?.. О чем?..

— Не притворяйтесь,— капитан продолжал смотреть ничего не выражающим взглядом куда-то поверх головы Клима —туда, где, лениво ветвясь, расплывался и таял дымок.— Я спрашиваю о вашей подпольной организации, о том, как вы решили бороться с советской властью... Все, все рассказывайте.

Тон у него был равнодушный, будничный.

— Что такое?..— Сбитый с толку этим тоном, Клим даже не сразу поймал смысл его слов.— Организация?.. Какая... организация?..

— Как это какая? — сказал капитан, не повышай голоса.— Как это какая? Вам что — ничего про нее не известно?..

Теперь, щурясь, он смотрел Климу на лоб, как будто намеренно избегая встречаться с ним глазами. У Клима заломило в висках.

— Да какая же организация? — воскликнул он, подавшись вперед. — Вы что-нибудь путаете, товарищ капитан! Я...Мы...

Взгляд капитана был нацелен в упор — холодный, изучающий, он ввинчивался в него, как стальной винт в дерево, и, казалось, проникал в такие тайники, куда Клим никогда сам не заглядывал и, больше того, даже не подозревал, что они существуют.

А вдруг... А если... В мозгу взорвались и рассыпались искрами обрывки фраз, брошенных их противниками на диспуте в пятой школе... гнусные намёки... шепоток... слухи, которые в последние дни, как мокрицы, выползали из темных щелей... Нет-нет, не может быть!..

Глаза капитана не то чтобы смягчились, а отошли, отступили, спрятались в узких разрезах. Пока он вынимал из ящика листы чистой графленой бумаги, Клим следил за ним, пытаясь сообразить, чем вызвана странная шутка капитана. Но лицо с плотно сжатыми губами было непроницаемо.

Как и все, что говорил капитан, вопрос прозвучал неожиданно.

— Чья... фамилия?— запинаясь, переспросил Клим.

— Ваша, ваша фамилия.

Похоже, его разыгрывали. Все время разыгрывали. Ведь капитану отлично известно, как его зовут...

...Имя?.. Год рождения?.. Местом рождения?.. Обычные анкетные вопросы... И хотя капитан задавал, их небрежно, даже не выпуская изо рта папиросы, — только время от времени перекатывал ее из одного угла губ в другой — Климу, прекрасно сознававшему, что не ради этих вопросов его вызвали, они постепенно начинали казаться полными особого значения. Чувство настороженности не угасло совсем, но, утихнув, тлело где-то внутри.. Какого черта?.. Ему нечего скрывать, нечего стыдиться!

Год вступления в ВЛКСМ?.. Клим назвал даже месяц — назвал не без умысла, чтобы от капитана не ускользнуло, что его приняли в комсомол еще до того, как ему исполнилось четырнадцать. В глубине души он надеялся, что капитан обратит на это внимание, и тогда Клим расскажет смешную историю: как он убеждал бюро райкома, что тринадцать с половиной — это все-таки ближе к четырнадцати... Ему очень хотелось расположить к себе капитана,— не то чтобы расположить, а чтобы тот поскорее понял, кто перед ним сидит. Но капитан записал его ответ, как и все предыдущие, и ничего не заметил, а спросил о родителях. И когда разговор коснулся отца, Клим насупил свои широкие брови и отвечал, глядя на капитана прямо, истово, словно давал присягу.

Что ему известно об отце?.. Он был враг народа. Как он относится к своему отцу? Так же, как и к любому предателю. Что он знает о его прошлом? Немного... Зачем говорить о былых заслугах, если о таких людях в «Кратком курсе» сказано... Он беспощадно повторил суровые, гневные слова. Он сказал капитану то же, что говорил своим друзьям, то, что для него самого давно уже стало мрачной, бесповоротной и единственно возможной правдой.

На лице капитана промелькнула туманная усмешка. Она длилась мгновение, но Клима опалило стыдом. Нет, капитан — это не Кира: он просто не верит ему!

В нем взбунтовалась оскорбленная гордость. Он упорно смотрел на круглую ножку массивного письменного стола, не поднимая глаз на капитана. Отвечал отрывисто, коротко, не думая — ему хитрить не к чему, а уж там верить или не верить — ваше дело!..

— У вас много товарищей?

— Много.

— Назовите самых близких.

Из мстительного озорства Клим перечислил почти весь класс.

— А самые близкие?

Назвал Игоря и Мишку. О Кире и Майе — ни слова. Почему-то не хотелось произносить перед капитаном их имена. Нет, не хотелось!..

— Вы давно знакомы?

Он сказал.

— Почему вы избрали в качестве друзей Турбинина и Гольцмана? _

Забавно. Разве друзей выбирают? Может быть, вам рассказать, товарищ капитан, о Яве? О Егорове? Об экспедиции на фронт?.. Или о том, как с Игорем бродили ночи напролет и было похоже — всю жизнь они искали друг друга — и нашли?.. Это слишком долго рассказывать, товарищ капитан!..

Он ответил:

— У нас общее мировоззрение.

— Общее — что?..

— Мировоззрение. Взгляд на мир,— хмуро пояснил Клим.

Что-то булькнуло в горле у капитана — словно из бутылки потекла вода. Он закашлялся. Клим вскинул голову. Чиркнув спичкой, капитан прикурил— на секунду в глубине зрачков метнулись насмешливые огоньки. Он снова взялся за перо, но теперь в его бесцветный голос влилась живая струйка иронии.

— У вас, что же, особое какое-нибудь мировоззрение?.. Не такое, как у всех?

— Такое и не такое,твердо сказал Клим: - Все человечество мы делим на два класса: на людей и на мещан.

— Понятно,— сказал капитан.— Значит, решили поправить марксизм?

— Не поправить, а продолжить,— сказал Клим.— Продолжить.

И чтобы его слова звучали весомее, прибавил:

— Марксизм — не догма, а руководство к действию.

— Очень интересно,— сказал, капитан.— Так что же, все-таки, у вас за мировоззрение?

Он колебался. Капитан ждал.

— Мы считаем, что наступило время для третьей революции.

— Вот как? Это что-то новое.

Клима уколола усмешка, с которой капитан отнесся к его словам.

— Совсем не новое! — воскликнул Клим запальчиво.— Еще Маяковский писал:

Взрывами мысли головы содрогая,

Артиллерией сердец ухая,

Встает из времен революция другая —

Третья революция

— Духа!

 Еще Маяковский!.. И правильно! В семнадцатом свергли капитализм в экономике, а мы должны разбить его в чувствах, мыслях, морали! Разве не так? Разве мещане сдадутся без боя?..

— Значит, вы хотели начать... эту революцию?

— Мы решили бороться. Мы не могли сидеть сложа руки!..

— И что же?..

Клим поморщился, вспомнив о диспуте в пятой школе.

— Это слишком длинная история, товарищ капитан...

— А вы расскажите. У нас есть время...— он поднялся, зажег свет.

В кабинете с голыми неприкаянными стенами стало уютней, теплее.

— Так я слушаю вас, товарищ Бугров,— капитан пододвинул на край стола пачку папирос.— Вы курите?

— Нет, что вы! — Клим вспыхнул от смущения и признательности за то, что с ним обращаются с уважением, как с равным.