После шумной улицы с расплывшимся от солнца асфальтом здесь было сумеречно, прохладно и тихо.

«Забавная история»,—подумал Клим.

И еще раз повторил про себя, что бояться нечего. Абсолютно нечего. Просто смешно чего-то бояться. Сейчас его пригласят войти — и все разъяснится. И снова улица. На тротуаре колышутся узорчатые тепа акаций... Наверное, Кира и Майя еще в библиотеке. Повторяют Горького — _н ни о чем не догадываются. И никто ни о чем не догадывается. Да и о чем догадываться?..

Он вдруг заметил, что стоит перед дверью напряженно вытянувшись, будто ждет команды «...марш!» Усмехнулся, ослабил ногу. Где-то скрипнула дверь, прошуршали шаги... Снова все замерло. Никто не выходил, не приглашал. Может быть, о нем попросту забыли?..

Ему казалось, он стоит бесконечно долго. Собственно, почему бы не присесть? Он хотел сесть, но тотчас подумал: «А если здесь этого не полагается?»

И продолжал стоять. Смешно! Он вел себя так, словно не принадлежал себе. Неужели, чтобы присесть, надо ждать чьего-то разрешения?..

Он заставил себя опуститься на стул, возмущенный тем, что с ним происходит. Происходило что-то странное. С того самого момента, как он увидел машину. Они с Игорем и Мишкой раньше девушек вышли из библиотеки. Простились. И Клим отправился домой. Шел, бормотал стихи:

Мира восторг беспредельный .

Сердцу, певучему дан... 

Во дворе, у подъезда, в котором он жил, стояла «эмка» с блестящим черным верхом. Мало ли почему она могла там стоять? Но он сразу же ощутил какую-то связь между собой и этой «эмкой» и подумал, что ждет она именно его.

Ему хотелось возможно быстрее и незаметнее юркнуть в подъезд, но, против воли, проходя мимо машины, Клим замедлил шаги. Когда он был уже у самого крыльца, сзади щелкнула дверца и чей-то голос произнес:

— Вы — товарищ Бугров?

Он обернулся.

В глаза назойливо рябили цветочки вышитой украинки.У человека, стоявшего перед ним, были бесцветные, чуть намеченные брови, бесцветные ресницы, жидко подсиненные глаза. Весь он был какой-то бесцветный.

— Прошу вас проехать со мной,— с деловитой вежливостью предложил он, уступая Климу дорогу вперед.

Клим не удивился. Как будто, таясь от себя, он только и ждал этого человека и эту машину, и теперь, с их появлением, испытывал что-то вроде облегчения. Ему стало все равно. Все — все равно. Странное, дряблое безразличие овладело им. То есть ему хотелось возмутиться: «Что вам нужно? Я не хочу никуда ехать! Мне некогда!» Но он промолчал. Только с трудом отодрав язык от сухого неба, пролепетал:

— Пожалуйста...— и послушно полез в машину.

И ни о чем не спросил — всю дорогу. Шофер тоже

ни о чем не спрашивал. И белобрысый не проронил больше ни слова. Они молчали — все трое —многозначительно и торжественно, как вожди индейского племени. Как будто всем троим все давно было ясно. Да, ясно. Неужели тебе еще не ясно?.. Нет! Но ведь ты же слышал... Кто поверит этим дурацким сплетням! Сплетням?.. Но ты же понял сразу, куда тебя везут... Я ничего не знаю! Нет, знаешь... Не притворяйся...

Он спорил сам с собой, прикидываясь беззаботным и храбрым. Но когда машина притормозила возле большого серого здания, его затошнило от страха. Он тут же сказал себе, что все это — не более, чем забавная история, и что ему нечего, бояться. Нечего. Нечего. Нечего.

Миновав часовых, они поднялись по лестнице; запутанный лабиринт коридоров привел их сюда, в этот короткий тупик. Сколько с тех пор прошло времени? Час, два? Он устал от ожидания, от неизвестности, от желания хоть что-нибудь понять, устал, как будто целый. день таскал на плечах сырые бревна.

Лучше не думать. Или думать о совершенно постороннем. Да, Блок... Был, говорят, отличным спортсменом... Любопытно: автор «Незнакомки» вертится на брусьях... «Мира восторг беспредельный»... Сон был длинный, и зыбкий, как звезды. И Кира... Сначала снился только ее голос — вот странно! И он, этот голос, читал Блока: «Мира восторг беспредельный»... А потом появилась она — в той белой матроске, легкая, призрачная, как свет, как запах, как тишина...

Конечно, это случилось в тот самый вечер, когда она приходила к нему, и он все ей объяснил: что любовь он просто придумал, и они будут — как брат и сестра, и стало так хорошо и просто — как брат и сестра! Но в ту же ночь, возвращаясь домой,— он хорошо помнил — на углу, где аптека, топтались двое пьяных, пустой, ярко освещенный трамвай пронзительно скрежетнул по рельсам, стрельнул в небо голубой молнией — в этот самый момент его вдруг озарило: ведь все, в чем он уверял ее,— ложь! К чему бороться с самим собой?.. Но она об этом никогда не узнает. И все между ними останется так же хорошо и просто, как сегодня вечером —брат и сестра... Без мещанских драм! Он был счастлив.

— Что это?

— Стихи...

— Спрячьте.

Клим не заметил, как перед ним возник белобрысый, и не сразу сообразил, в чем дело. А потом, сообразив, не спеша, почти насмешливо рассовал по карманам авторучку и записную книжку — каждое из его движений белобрысый сопровождал настойчиво торопящим взглядом, и Клим нарочно мешкал, чтобы подчеркнуть свою независимость. Белобрысый не видел Киры, не способен проникнуть в те мысли, которые наполняли его минуту назад — Клим, ясно чувствовал свое превосходство, ему попросту сделалось жаль белобрысого...

— Идемте...

Комната напоминала спичечную коробку, поставленную боком — высокая, длинная. Клим задержался на пороге — свет, бивший из окна, после тусклых коридорных сумерек ослепил его. Он увидел только черный силуэт человека, сидевшего спиной к окну за широким письменным столом. Клим ступил несколько шагов, но стол, казалось, не приблизился, а отодвинулся еще дальше.

— Разрешите идти, товарищ капитан?

Человек едва заметно кивнул и, не поднимая головы, продолжал перелистывать папку с бумагами. По-военному щелкнув каблуками, белобрысый удалился — Клим не услышал, а скорее почувствовал, как бесшумно и плотно затворилась дверь.

Из окна доносился смутный гул. Стекло жалобно тенькнуло - должно быть, внизу проехал грузовик. Сухо шелестели страницы. Клим переминался с ноги на ногу,—капитан, видимо, совершенно забыл о нем.

Капитан?.. Ни в костюме, ни в облике хмурого человека с косо срезанными сутулыми плечами не было ничего военного. Сырые осенние глаза, мятые веки... Лицо невыразительное, с мелкими, неприметными чертами — такое встретишь на улице и пройдешь не запомнив. Если оно чем-то и выделялось на светлом фоне окна, то лишь глубокими впадинами на щеках и над висками, где темными сгустками собирались тени, особенно когда капитан затягивался. Курил он много и жадно, казалось, не курил, а пил дым.

— Садитесь, товарищ Бугров,—проронил он как бы между прочим в ту самую минуту, когда Клим решил откашляться, чтобы напомнить о себе. Голос капитана, тихий и невнятный, дошел до Клима так, словно у него заложило уши. Но хотя его назвали, Климу почудилось, что капитан обращался не к нему, а к кому-то другому. Он даже оглянулся — убедиться, что в комнате больше никого нет. И увидел позади себя стул,—вероятно, подставленный белобрысым. Стул находился почти посреди комнаты. Клим подумал, что надо его пододвинуть поближе. Иначе как же они будут разговаривать?..

— Садитесь,— повторил далекий голос.

И Клим, обернувшись, перехватил короткий скользящий взгляд, от которого ему почему-то сделалось не но себе. Ощущая противную слабость в коленях, он сел, одновременно и радуясь возможности вытянуть ноги, и негодуя — что-то унижающее заключалось в том, что его могли разглядывать от головы до пят, как манекен в магазинной витрине.

Шевельнулось подозрение: или тот, за столом, не хочет, чтобы Клим видел, что у него в папке? Но за кого же его принимают?! Лишь теперь стала проясняться туманная мысль, возникшая в самом начале, когда белобрысый окликнул его: да-да, его принимают за другого! За кого? Клим тотчас отбросил чудовищное предположение.