— Нет,— сказал Мишка со вздохом.— Что было — то сплыло. Что Луна? Уж если лететь, так на Марс.
— Тоже неплохо,— отозвался Клим.— Только кто же тогда возглавит борьбу с мещанством на нашей планете?..
Но Мишка не шутил.
— Между прочим,— сказал он,— пингвины высиживают птенцов на морозе в пятьдесят градусов. Белые медведи круглый год живут на полюсе. В океане на глубине в девять тысяч метров водятся рыбы.
— Ну и что же?
— А то, что на Марсе есть жизнь. Только мы привыкли считать, что если там другие условия — например, холодно — значит, там ничего нет, кроме мхов и лишайников. А как же пингвины?.. Мы смотрим на Марс глазами людей, вот в чем штука. А если бы марсиане думали, есть ли жизнь на Земле, они наверняка решили бы, что ее быть не может. Они бы решили, что у нас нет растений, потому что в марсианских растениях только тридцать процентов воды, они моментально бы сгорели при нашей температуре; растения дышат углекислым газом, а у нас его в сто раз меньше, чем на Марсе. Они пришли бы к выводу, что если на Земле жизнь возможна, так только вблизи полюсов — там, где климат близок к марсианскому. А суша! У нас ведь две трети поверхности покрыто водой, а еще сколько места занимают горы и пустыни!.. Конечно, марсиане решили бы, что Земля необитаема...
— Но каналы...— попробовал возразить Клим,— ведь доказано, что каналов на Марсе нет, это ошибка...
— Ничего не доказано! С тех пор, как Анджело Секки в 1859 году открыл на Марсе каналы, никто его не опроверг! В древней Ассирии и в Хорезме были точно такие же каналы!.. А это — еще одно свидетельство...
Уже темнело; они долго стояли на углу. Мимо проходили грузовые машины, из-под колес веерами летела грязь.
Мишка оглушил Клима своей эрудицией.
— Где это ты вычитал? — сказал Клим.— И зачем тебе сейчас Марс?..
— Всякий человек должен иметь свою цель в жизни,— застенчиво сказал Мишка.— Мы с Лешкой думаем попробовать на физмат... Только не знаю, говорят, конкурс...
Лешка Мамыкин — и физмат! Вот тебе и семинария!
По дороге домой Клим посмеивался, думая о давнем разговоре. И чуть-чуть все-таки тщеславился тем, что вот, может быть, и не без его участия удалось сковырнуть с Лешкиной души, как бородавку, самого господа бога.
Уже густели сиреневые сумерки.
Клим поглубже надвинул кепку на лоб, усмехнулся, вспоминая путаные Мишкины объяснения; как однажды они ходили с Майей по улицам, так просто, разговаривали, и она спросила: «А какая лично у тебя и жизни цель?» И он потом долго думал: действительно, какая лично у него, Мишки Гольцмана, цель в жизни?..
— И часто вы это так... разговариваете? — спросил Клим.
— Иногда,— буркнул Мишка.— А что тут такого?
— Ничего,— сказал Клим.
Ничего. Ничего. Ничего...
Нет, хорошо, что все это кончилось. Чудак Мишка...
Дверь ему открыла Надежда Ивановна. Наклонясь к уху, рассмеялась тихим, воркующим смехом:
— А вас ждут, молодой человек...
Войдя к себе, он увидел Киру. Она сидела за столом с томиком «Фауста», перед нею стоял нетронутый стакан чаю.
18
На ходу застегивая пальто, Алексей Константинович вышел на улицу и, только ступив ногами в маслянистую серую жижу, покрывавшую тротуар, вспомнил о калошах, которые остались в приемной Гололобова. Но пропади они пропадом, эти калоши! Не вернулся.
Всю дорогу, до самой школы, он не мог прийти в себя. «На вашем месте я не валил бы с больной головы на здоровую... Я лучше попытался бы ответить, как могло случиться, что на глазах у всего педагогического коллектива, на глазах у вас — директора, опытного педагога, члена партии наконец — открыто провозглашают аполитичные идейки, открыто поносят советскую систему воспитания, шельмуют учителей. И кто?.. Ваши ученики!..» Любая попытка что-то объяснить выглядела в присутствии заврайоно жалкой уверткой. «Как вы могли!..» Да, как.он мог? Как он мог?.. И ведь предчувствовал, наперед предчувствовал: что-нибудь обязательно случится! Недаром так не хотелось ему разрешать эту несчастную комедию!
«Вам еще придется ответить, товарищ Сирин...» Прощаясь, Гололобов даже не подал руки.
Алексей Константинович прошел прямо в кабинет завуча. Вера Николаевна ничуть не встревожилась, и ему показалось, что она не понимает, не ухватывает сути того, о чем он рассказывает. Он кружил по кабинету, оставляя на полу грязные следы.
— Кстати,— сказала она,— я с утра сижу без папирос. А Гололобов... Ни для кого не секрет, что это бездарный преподаватель, который провалился в школе, но его почему-то направили в районо — распоряжаться и командовать...
В старой пачке у него не осталось ни одной папиросы. Он достал из пиджака новую, заботливо вложенную туда утром женой,— но надорвал не с того конца. Вера Николаевна заметила это. В ее узких холодных глазах он уловил что-то похожее на снисходительное сочувствие.
— Вы судите слишком по-женски, Вера Николаевна,— заговорил он раздраженно..— Кому сейчас дело до того, кто такой Гололобов? Он — заведующий районо, вот что важно! И ошибку ведь совершил не он, а мы с вами!
Она не спеша размяла папиросу, придавила мундштук, достала из стола спички. Она как будто ждала, пока он выдохнется. Потом сказала:
— Прежде всего, я совершенно не согласна с тем, что мы совершили ошибку. Пьеса может нравиться, может не нравиться, это вопрос вкуса. Мне лично она нравится. Что же до содержания, то я считаю, что любому человеку ясно: никакой аполитичности или безыдейности в ней нет. Она расшевелила ребят, вызвала споры? Отлично! Можете считать, мы добились своего! В конце концов, главное для нас — ребята, а не Гололобов!
Его возмущало ее упрямое спокойствие. Но он одновременно чувствовал, как это спокойствие постепенно передается и ему. Он сел, вытянул раненую ногу. Действительно, надо было не поддаваться, не оправдываться, а поговорить с заврайоно как педагог с педагогом.
Но ом вспомнил его несокрушимо уверенный тон, его гладкий, высокий, без единой морщинки лоб и подумал, что нет, не умеет он разговаривать с такими людьми.
— При всем желании я не могу разделить вашего оптимизма,— сказал Алексей Константинович,— В одном Гололобов несомненно прав: дело с Бугровым и его отцом выходит за пределы только литературы и педагогики... Мы не дети, Вера Николаевна, мы с вами прекрасно это понимаем...
— Я знала об отце Бугрова и раньше, когда Бугров учился в моем классе. И считаю, что это не имеет в данном случае никакого значения,— она выпустила струйкой дым из широких, крутых ноздрей. Голос ее сделался твердым, с металлическим призвуком: — Что же до пьесы, то вам известно мое мнение. Я готова повторить его перед кем угодно. Не вы один имеете партийный билет, Алексей Константинович, и поверьте, мне он дорог не меньше, чем вам. Именно поэтому я не согласна с Гололобовым. Именно поэтому.
Уходя, он задержался возле двери. Глядя в затоптанный пол, с неуклюжей мальчишеской растроганностью сказал:
— Спасибо, Вера Николаевна. Знаете, бывают моменты, когда перестаешь верить самому себе...
И когда после уроков к нему заглянул Белугин, он уже почти весело описал ему свою беседу с заврайоно.
— А вы оказались пророком!.. И чего только нам теперь не приписывают: аполитизм, космополитизм, безыдейность... Шум — на весь город!
Ему даже доставило удовольствие видеть, как встревожился Белугин, когда он в самых мрачных красках изобразил ему бурную сцену в районо, изобразил, словно в отместку самому себе за проявленное в этой сцене малодушие.
В маленьких, глубоко посаженных глазках Леонида Митрофановича мелькнуло удивление, они потускнели, как стекло, на которое дохнули паром.
— Мне кажется, вы недооцениваете всей серьезности положения,—- сказал он, мягко коснувшись тугим тяжелым подбородком крупного узла, которым был повязан его галстук.— Я бы посоветовал вам немедленно принять меры, чтобы, коль скоро эта печальная история уже получила огласку, доказать, что мы сами, без постороннего вмешательства, сумели с ней справиться...
