Жерехова добросовестно созналась, что допустила ошибку: нет, Картавина на вечер не приходила, она должна была играть в пьесе, но за день до того заболела и не явилась...
— Говорят, Широкова, у вас есть текст пьесы, которую ставили в седьмой школе? — спросила в конце урока со странной застенчивостью Людмила Сергеевна.— Мне хотелось бы ее прочитать...
Кира и Майя переглянулись. Кира чуть заметно пожала плечами, но Майя проговорила: «Хорошо, Людмила Сергеевна...» — и открыла сумку.
Через несколько минут тетрадь лежала на столе перед Калерией Игнатьевной, которая к тому, времени, уже успела внимательно изучить довольно длинный список. Имена Чернышевой и Широковой она подчеркнула двумя жирными чертами, против фамилии Лили поставила знак вопроса.
— Пригласите ко мне Картавину,— сказала она учительнице физики.
17
Из школы вышли все вместе и двинулись по улице, перегородив тротуар и тесня прохожих к обочине дороги, и уже никто не вспоминал о драке перед химкабинетом, да, собственно, и драки-то никакой не было, потому что когда Лешка Мамыкин сказал: «Ну, а еще кто хочет?» — ни Шутов, ни Слайковский и пальцем не шевельнули, чтобы защитить своего соратника, и Красноперов поднялся с пола и, негромко ругаясь сквозь зубы, стал отряхиваться — полы в коридоре были грязные,— весна, ничего не поделаешь, натоптали!
А теперь они шли по улице, все вместе, и болтали— так, ни о чем и обо всем сразу — об экзаменах на аттестат зрелости, о кинофильме «Русский вопрос», о конкурсе в МГУ, о щуках, на которых можно охотиться с ружьем, а на самом перекрестке, задрав головы, следили за высоким полетом белого змея, вынырнувшего из-за крыш, и когда милиционер негодующе засвистел, Витька Лихачев отдал ему честь и пропел:
Мы лишь из колыбели,
Нам восемнадцать лет,
и остальные подхватили:
Мы умственно созрели
Для венских оперетт!
И все было, как в доброе старое время, и еще лучше, и когда пришла пора сворачивать, никому не хотелось расставаться, и его проводили еще квартала два, и напоследок Пашка Ипатов напомнил:
— Дома руку хорошенько промой, не осталось ли чего?!
А Боря Лапочкин крикнул уже вдогонку:
— И йодом, йодом!...
Дальше они пошли с Мишкой вдвоем.
В городе шумела весна: из водосточных труб хлестали веселые мутные потоки, улицы развезло, и дворники, махнув рукой на весенние беспорядки, блаженно грелись у ворот.
— Ну,— сказал Мишка,— теперь ты признаешь, что ты скотина?
— Ладно,— сказал Клим, смущенно посмеиваясь,— признаю...
— То-то, же,—сказал Мишка.— Да повтори еще раз, а то я не расслышал.
Так был закончен вчерашний спор, тот самый спор, который разгорелся около часу ночи, когда к Бугрову ворвался Мишка, злой, как сто тысяч чертей, и стал кричать, что ему это надоело, что всем это надоело — какого дьявола, почему Клим снова не пришел к Майе, и вообще — где он пропадал весь день — и он, Мишка, и Майя, и Игорь разыскивали его по всему городу — а он...
Клим сказал:
— А почему я обязан приходить к Майе?
— Ах, вот оно что...— зловеще-ровным голосом проговорил Мишка.— Значит, пускай с мещанством борются другие, а он будет отсиживаться дома?.. Ты знаешь, что сегодня у Майи собралось полгорода, и там началось такое...
По когда он объяснил Климу, что именно там началось, Клим сказал:
— Ничего. Как-нибудь обойдетесь без меня. Без меня даже лучше. Никто не станет вас компрометировать...
Он процедил это слово сквозь зубы и при этом как-то нехорошо улыбнулся, и Мишка увидел его крутой широкий затылок.
Мишка растерялся. Он скользнул взглядом по плите с закопченными кастрюлями и грудой тарелок, по столу, где лежали сборник речей Вышинского и надкушенная краюшка хлеба, к которой осторожно подбирался рыжий таракан — и после шумных, веселых и яростных споров, весь вечер пылавших у Майи, на него вдруг дохнуло таким одиночеством и тоской, что защекотало в носу.
Но Мишка не умел уговаривать, не умел утешать. Он собрал все силы, чтобы снова разозлиться. Он сбил щелчком таракана, который уже успел взобраться на краюшку, и опять закричал на Клима, пускай он не прикрывается всякими подлыми словечками!! Компрометировать? Какое он право имеет так говорить?..
Он очень кричал, и Клим, по-прежнему не оборачиваясь, напомнил, что сейчас — около часу ночи, и все спят, пусть говорит тише, и потом: не компрометировать, а компрометировать...
— Хорошо,— сказал тогда ему Мишка ломким шепотом,— я не знаю, как это там по-французски, а по-русски — ты просто скотина, если можешь так думать о наших ребятах! Просто скотина!..
Он ушел, бессильный что-нибудь доказать Климу.
На другой день они не разговаривали. А после практических занятий по химии Витька Лихачев ударил Красноперова.
Толкаясь, они мыли колбочки и пробирки, и с чего именно началось — этого никто не знал, но так уже само собой получалось, что в эти дни любой разговор сводился к тем вопросам, которые взбудоражили всех после пьесы.
— Своя рубашка ближе к телу,— сказал Слайковский.— Народная мудрость! А вы — общественное выше личного!.. Вы что, выходит, против народа?..
Мишка не нашелся сразу с ответом, но его выручил. Игорь:
— Это не народная мудрость, это кулацкая пословица.
— А ты почем знаешь? На ней написано, кто её сложил?
— Да уж наверное те, у кого были рубашки и еще кое-что...
— А остальные как, по-твоему, капустой пупок прикрывали? — хохотнул Красноперов, скаля ровные крупные зубы.— Ты не беспокойся, тогда крестьяне в город за хлебом не ездили!..
— А ты откуда знаешь, ездили или нет? — сказал Мишка.—И что ты вообще знаешь про то, как в деревне раньше жили?.. Ты — видел?
— Я не видел,— сказал Красноперов,— зато мне батя рассказывал...
Вот тут-то к нему неожиданно и повернулся Клим, который до того, кажется, не вслушивался в спор, занятый своим делом.
— А твой батя — член партии?
— Хотя бы!
— Гнать надо в шею таких из партии, — сказал Клим.
Он поднял свою пробирку и посмотрел ее на свет.
Секунда молчания — и Красноперов, мельком глянув на стоявших поблизости Шутова и Слайковского, напряженно улыбаясь красивым лицом, бросил:
— А ты потише... Чья бы корова мычала...
И самое невероятное, самое страшное, может быть, заключалось в том, что Клим даже не попытался ему ответить — он только прикрыл отяжелевшими веками глаза, и Мишка увидел, как пробирка — крак! — хрустнула у него в руке — и на пол быстро и мелко закапала кровь.
Витька Лихачев опередил Гольцмана — Красноперов, стоявший как раз перед открытой дверью, грохнулся поперек коридора.
— А что я такого сказал? — крикнул он, вскочив, и бросился к Лихачеву.— А что я такого сказал?..
Ребята хмуро молчали, только Лапочкин, сунув руки в карманы, мягко предупредил;
— Слышь, Красноперов, не надо... Лучше — не надо...
А Лешка Мамыкин, не двигаясь с места, добавил:
— Ну, а еще кто хочет?
Сказал он это таким густым, низким басом, что все обернулись к нему — все, кроме Шутова и Слайковского, хотя Лешка, адресовался именно к ним.
И хотя то, что произошло в школе, еще ничего не решало, Клим чувствовал себя в этот день как выздоравливающий, которого наконец вывели из больничном палаты на вольный воздух.
Они с Мишкой бродили по городу, учили уроки, потом снова шатались — уже не теми унылыми, полными серой тоски улицами, где он считал пуговицы на витринах,— вокруг рычали автобусы, дребезжали трамваи, над суетливым потоком людей реяли звонкие весенние звуки. И всюду — жизнь, жизнь! Почему еще вчера весь мир казался ему марсианской пустыней?
— Кстати,— спросил он у Мишки,— что это за брошюрки по астрономии у тебя дома? Когда мы собирались на Луну, в шестом или пятом?
Они вспомнили, как несколько лет назад, начитавшись Перельмана — «Межпланетные путешествия»,— Мишка выдолбил карандаш, набил его серными головками и поджег заряд увеличительным стеклом. Ракета сработала, угодив физичке в лоб — дело случилось на уроке.
