Ей послышались странные звуки, которые доносились из девятого «Г», мимо которого она проходила. Калерия Игнатьевна вернулась и, придавив дверь ногой, насторожилась. За дверью раздавались голоса — очень оживленные, но как бы приглушенные насильно — так говорят люди, не желая, чтобы их услышал посторонний. Впрочем, иногда волнение заставляло
забыть о предосторожности — тогда Калерия Игнатьевна различала отдельные восклицания.
— Выходит, любовь — это мещанство?
— Но ведь настоящий человек... Он тоже может влюбиться!
— Еще как!
— А страдать?
— И страдать тоже!
— Я вам скажу, девочки, мальчишки ничего не понимают в любви...
— Есенин... Мопассан...
— А ну вас с вашим Мопассаном! Я говорю — равенство...
— Если полное равенство, тогда зачем у нас ввели рукоделие?
— Потому что из нас клушек готовят!
— Какая же ты будешь женщина, если не сумеешь...
— Ша, девочки, Холера Игнатьевна где-то бродит, вдруг зайдет...
Калерия Игнатьевна не шевельнулась — только губы маленького сжатого рта побелели. До нее донеслись быстрые близящиеся шаги, но она отворила дверь первая.
— Что здесь происходит? — спросила она, разглядывая съежившихся, словно воробьи после раската предгрозового грома, девятиклассниц.— Я спрашиваю, что здесь происходит?—обратилась она к Чернышевой, которая, багрово покраснев, стояла посреди класса, держа в руке «Основы физики».
Запинаясь, та ответила, избегая взгляда туманнозеленых глаз директрисы:
— Людмила Сергеевна поручила мне рассказать о строении атома... .
— А где же сама Людмила Сергеевна?
Девочки молчали.
— Чем же вы занимаетесь?
— Мы кончили... И сейчас...
— Что сейчас?
— Разговаривали...
— О чем же вы разговариваете?
Напряженная тишина.
— Так о чем же вы все-таки разговариваете здесь, тайком от меня, от учителей, может быть, вы все-таки объясните мне, Чернышева?
Как будто мстя себе за минутное смущение, вызванное заставшей их врасплох директрисой, девушка дерзко выпрямилась; Калерия Игнатьевна уже давно составила себе полное представление об этой непокорной, заносчивой ученице, но ее ответ заставил Калерию Игнатьевну подумать, что ей известно еще не все, далеко не все:
— Мы говорили о любви. О том, какая она бывает и какой должна быть...
Если бы Чернышева соврала что-нибудь — это не так потрясло бы директрису. Но в ее невозмутимом тоне Калерия Игнатьевна ощутила предел наглости и бесстыдства. Особенно когда та добавила:
— И тут нет никакой тайны. Мы можем все повторить при вас.
— Прекрасно,— проговорила Калерия Игнатьевна с угрожающе-замедленной интонацией.— Может быть, вам и придется повторить, но в другом месте и в другое время. А сейчас...— она повернулась к оробевшим девочкам.— А сейчас возьмите портфели — и марш по домам.
Ученицы, бесшумно ступая, почти на цыпочках, гуськом потянулись из класса. Калерия Игнатьевна вышла последней.
Человек менее проницательный, может быть, и не придал бы такого значения этому происшествию, но Калерия Игнатьевна сразу почувствовала, что за всем этим кроется нечто более серьезное, чем могло показаться на первый взгляд.
Назавтра она вызвала к себе в кабинет Людмилу Сергеевну. Даже несколько бравируя своей выдержкой, она терпеливо слушала путаные объяснения молоденькой учительницы, поглядывая, то на ее невозможно легкомысленную ямочку на розовом подбородке, то на голубое платье с кармашками, отделанными кружевцами, то на белые модельные туфли-лодочки.
Людмила Сергеевна же, начав оправдываться довольно пылко — Чернышева — отличница, староста физического кружка, в прошлом году она делала блестящий доклад на эту тему, что же плохого, если...— все больше терялась и под конец смешалась совершенно, особенно когда Калерия Игнатьевна, проговорив ледяным тоном: «А что вы скажете на это?» — протянула ей листок, на котором очень четким, каким-то даже торжественным почерком было выведено:
КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ТЕЗИСЫ О ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ
1. Любовь и дружба должны опираться на полное уважение друг к другу, на полное равенство мужчины и женщины.
2. Но в отношениях между юношами и девушками еще существуют пережитки капитализма, феодализма и патриархата...
Пока она читала, Калерия Игнатьевна искоса разглядывала свое отражение в стеклянном абажуре настольной лампы: несмотря на пятьдесят, еще вполне моложавое лицо, с темными гладкими волосами, собранными в узел па затылке, прямые плечи, во всем облике — собранность, подтянутость, деловитость...
— Странно...— пробормотала Людмила Сергеевна, возвращая листок директрисе.— Действительно, это очень странно...
— И только? — Калерия Игнатьевна рывком выхватила страничку с «тезисами».— Но на вашем месте, милая моя, мне бы отнюдь не показалось странным, если бы это обнаружили у одной из моих учениц,— на нашем месте!.. Взгляните на себя! Куда вы явились? В школу — или... или...
Людмила Сергеевна растерянно посмотрела на спои белые лодочки и спрятала ноги под стул.
— Но у меня сегодня... Сегодня день рождения, Калерия Игнатьевна, и я...
Но даже эти слова, произнесенные прерывающимся голоском, прозвучали в тот момент в высшей степени вызывающе.
— А я попрошу вас забыть о ваших днях рождения, пока вы находитесь в школе! — Калерия Игнатьевна резко поднялась, и вслед за ней встала Людмила Сергеевна.— Да, забыть! Я неоднократно предлагала вам изменить свой внешний облик, если вы хотите работать в моей школе! И не только внешний, но и внутренний! То вы бегаете с воспитанницами на каток, то передоверяете свои обязанности ученицам — и не видите того, что творится у вас буквально под носом! Вы понимаете, к чему это может привести?..— она подняла над головой злосчастную страничку.— Понимаете или нет?..
— По-ни-маю...— робко произнесла Людмила Сергеевна, глядя на узорчатый ковер, застилавший пол кабинета.
— К разврату!
Людмила Сергеевна вздрогнула.
— Да-да, к разврату! Поверьте моему опыту, Людмила Сергеевна! Более того, я убеждена, что пока мы знаем еще не все!.. Надеюсь, вы слышали, что произошло в седьмой школе? Когда мне рассказали об этом, в гороно, честно признаюсь вам — я не поверила! Но теперь... когда я собственными ушами слышала, как на занятиях по физике наши скромницы рассуждают о Есенине и Мопассане... А я слышала далеко не все, далеко не все, Людмила Сергеевна! Когда мне принесли вот это «сочинение», которое вы только что прочитали... Теперь я верю всему, Людмила Сергеевна! Верю всему!
— Но что же теперь делать?..— угасшим тоном произнесла молодая учительница, подавленная только что осознанными размерами своей вины.
— А что вы можете делать?.. Вы?..
Зато сама Калерия Игнатьевна знала, что надо делать.
Тридцать, лет назад она впервые в качестве педагога переступила порог детского дома, в котором вскоре вспыхнул мятеж. Детдомовцы побили стекла и выпустили перья из подушек. Пожарная команда, приставив лестницы к крыше, по одному спускала на землю взятых в плен бунтарей. Завдетдомом уже не вернулся в свое удобное кресло из графского особняка, сменив его на значительно более жесткую скамью под-судимых — за воровство и хищения. Калерия Игнатьевна тоже не вернулась в детдом. Совесть ее была чиста, но в ее сердце навсегда залег страх перед теми, кого она опекала. С годами он ослабел, стерся, видоизменился в целую систему строго продуманных мер, которые в самом зародыше уничтожали любое неповиновение.
Итак, она знала, как следует поступить.
Людмилу Сергеевну сменила Жерехова, ученица довольно бестолковая, но преданная. Она описала спектакль и диспут, который после него разгорелся («Ужас, ужас, что было, Калерия Игнатьевна!») и перечислила всех девушек, которые там присутствовали. Никонова записала все фамилии и только один раз усомнилась:
— Как, и Картавина?.
