Недоуменный, еле слышный гул мгновенно перерос в возмущенный ропот. Раскладушечный из Воронежа выразил всеобщее мнение:

– А че тут обсуждать-то?

– Вот именно, нечего, – с готовностью согласилась московская племянница. – У меня трое детей, и тетя Сима всегда говорила…

– Что это она тебе говорила, интересно? – неожиданно завопила сухонькая старушка в черном платочке. – Двоюродная сестра по всему ближе какой-то племянницы. Да еще по первому мужу, с которым она и развелась-то полвека назад.

– Но трое детей!

– Полвека назад!

– Позвольте, но мы же взяли собаку! – очнулся кто-то из Дворецких.

– А мы вообще инвалиды! – торжественно провозгласили архангельские.

Забыв о своем интересе к незнакомцам, соседка Новицкой быстро стреляла глазами по говорящим, стараясь не упустить ни одного слова из этой схватки. Завтра будет отличная возможность потрясти воображение Нины Павловны из пятьдесят второй квартиры.

– Да я здесь три года прожила. Серафима вон Кольку в колыбельке качала, – вступила в перепалку мамаша ребенка, пихнув сына для всеобщего обозрения. Шурин тети Светы тут же втянул голову в плечи.

– Да когда это было? Съехала и носа не казала!

– Точно, – не выдержав, поддакнула кому-то соседка.

– А сама, что ли, казала, лахудра крашеная?!

– Ах ты! Да, я тебе!

– Дамы! Дамы! – схватился за сердце ректор.

– Успокойтесь! – гаркнул худрук, и воцарилась тишина. – Я не зря начал этот разговор. Каждый из вас смог сейчас убедиться, что оставшуюся после Серафимы Сергеевны, так сказать, жилплощадь полюбовно разделить не удастся. Прямых наследников, как я понял, у нее нет, а вот непрямых, – он скривился, – ну, вы сами видите… – Он сделал многозначительную паузу и продолжал, не забывая вкладывать в интонацию весь пафос, на который был способен. – И есть у нас, – худрук оглянулся на ректора, – в связи с этим к вам предложение – предложение продолжить традицию Серафимы Сергеевны. Мы уверены, что эта благороднейшая, добросердечнейшая женщина осталась бы довольна и, я не побоюсь этого слова, даже польщена, да-да польщена, если бы ее квартира досталась самому близкому для нее существу, – на этот раз пауза держалась едва ли не минуту и, наконец: – Досталась театру…

– Как театру?

– Почему театру?

– Этого еще не хватало!

– Да скажите еще, что вы тут Серафимин музей откроете!

– Совсем охамели!

– Я те ща покажу театру, твою мать!

– Я лишь прошу вас подумать, – взметнул худрук правую руку, – ради святой памяти вашей родственницы, и поступить так, как хотела бы она. Я уверен, она была бы счастлива, что даже после своей, так сказать, смерти все еще способна творить добро. Здесь могла бы жить молодая актерская семья, или, напротив, эти метры могли бы осчастливить достойнейших людей: билетеров или гардеробщиков. Вы даже не представляете, какая мизерная у них зарплата!

– Матерям-героиням, что ли, больше платят?

– Да, я вообще на одну пенсию живу, козел!

– Товарищи! Товарищи! Давайте же говорить спокойно!

Соседка едва не потирала руки от удовольствия. «Нина Павловна обзавидуется!» Вдруг рядом с ней что-то зашевелилось, задергалось. Пара незнакомцев, о которых она и думать забыла, поднялась со своих мест и собиралась бесшумно исчезнуть.

– Это правильно, – неожиданно указал на них со своего стула ректор. – Незаинтересованным здесь делать нечего.

– Точно.

– Да кто это, вообще, такие?

– Посторонние пусть уходят!

Несколько недовольных взглядов впились в соседку Новицкой. Ей ничего не оставалось, как удалиться вслед за парой, так некстати обнаружившей свое присутствие и помешавшей до конца насладиться скандалом.

– Ну, до свидания, – все же попрощалась она с ними на лестнице разочарованным голосом.

На сей раз любопытной достались сразу два вежливых кивка.

Едва за ней захлопнулась дверь, женщина повернулась к мужу и взволнованно заговорила:

– Надо было им сказать!

– Успеется…

– Мы должны были остаться.

– Зачем? Там все же родственники.

– Но это наша квартира!

– Симочкина!

– Да, Симочкина. Но она ведь ее нам оставила. Надо было показать завещание.

– Успеется…

– Да что ты заладил: «Успеется, успеется!»

– Не волнуйся, пожалуйста, все будет хорошо!

– Хорошо уже не будет никогда, потому что Симы нет!

– Да, это точно. Помнишь, как она к нам в клуб в первый раз пришла?

– Конечно. Два года назад в декабре. Схватила тебя за рукав и бумажку сует.

– Ага. А там «хочу говорить» написано.

– Какие же она нам спектакли ставила!

– Особенно «Вишневый сад» хорош. И кто теперь Раневскую сыграет?

– А мне больше детские утренники нравились. Помнишь, как она с ребятишками пела? И «Облака», и «Голубой вагон», и про мамонтенка.

– Малыши ее очень любили.

– Да ее все наши любили.

– А ведь она ни слова не могла сказать, когда пришла.

– А быстро как научилась!

– Да уж. Потом без умолку тараторила. Говорила, что даже с Джефом так общается.

– Кстати, ты понял, где он?

– Нет. Наверное, забрал кто-нибудь…

– Как думаешь, отдадут нам?

– А на кой им собака? – покосился на квартиру мужчина.

Оттуда все еще доносились возбужденные голоса:

– Да идите вы с вашими предложениями!

– А мы и пойдем. Только в суд.

– Да любой суд…

– Здоровая всем нужна была, а о больной никто и не вспомнил!

– Будто вы вспоминали! Выкинули с работы на раз!

– А что мы должны были делать?

– Вот и мы делали, что могли.

Женщина на лестнице перехватила взгляд мужа и передернула острыми плечами:

– Боже! Что-то будет, когда они узнают?!

– Будет долгожданный бенефис актрисы Новицкой. Ладно. Вызывай лифт. Поехали.

Странная пара зашла в кабину, а за соседской дверью щербатая дама удовлетворенно отошла от глазка. Все это время она с удивлением наблюдала, как мужчина и женщина на лестнице показывали что-то друг другу руками, не произнося ни слова. Жадно хватая их жесты, она старалась не упустить ни слова из этого молчаливого диалога.

– Ну, надо же! Глухонемые! – покачала женщина головой и, довольная, погрозила пальчиком воображаемому кружевному платочку: – Английский! Что за глупость! Английский!

– Скукотища, – уныло сообщил Константин морю, и ему показалось, что магнолии под балконом одобрительно закивали своими дурманящими цветами. Он вернулся в номер и полоснул взглядом по спящей добыче, силясь вспомнить, как же ее зовут. И почему только они вечно выдумывают какие-то громоздкие псевдонимы, будто несколько затейливых слогов в собственном имени могут придать значимости? В последнее время Жозефины, Джульетты и Ариадны… (Ах да, Ариадна!) встречались на его пути гораздо чаще Зин, Юль и Ань. И что интересно, их жеманные улыбки и неприкрытое желание нравиться раздражали его. Куда подевались загадочность, девичья стыдливость и мягкое кокетство? Современные девицы, выпрыгивающие из собственных трусиков чуть ли не раньше, чем кавалер обратит на них взор, отнимали сомнения в исходе игры, лишали победителя наслаждения, а главное, забирали у него самое ценное: чувство полного удовлетворения от блестяще разыгранной партии.

Он растянулся рядом со своим вчерашним приобретением, попытался снова заснуть, но тоскливые мысли о потраченном впустую отпуске назойливо вертелись в курчавой голове со следами уже наметившихся залысин. Никогда еще Коктебель не обходился с ним так жестоко. За пятнадцать лет ежегодных визитов каждая поездка в конце концов вознаграждала приятными воспоминаниями об очередном разбитом сердце. Да, ему было о чем рассказать и чем похвастаться. Он считал себя большим знатоком женской психологии, способным расположить к себе любую даму. Чем недостижимее казалась цель, тем больший интерес он испытывал.

Он и сам не смог бы однозначно ответить, что интересует его больше: процесс или результат. Наслаждение, которое он получал в постели с очередной жертвой, в полной мере соответствовало удовольствию от выбора мишени, разработки плана и той блестящей актерской игры, которой требовало приведение этого плана в действие. Режиссуре своих любовных похождений он предавался самозабвенно, считал себя мастером эпизода, не упускающим ни единой хоть сколько-нибудь значимой детали для ловкого опутывания сетями наивных дурочек. Опыт подсказывал, что для большинства особей хватит обыденного давления на жалость, ибо основная масса этих длинноногих, фигуристых организмов обожает опрокидывать на обиженных судьбой ушаты нерастраченной нежности. Однако слезливые истории о потерянной любви, смертельной болезни и непролазном одиночестве, безотказно действующие на загорающих дамочек, претили ему своей предсказуемостью. К тому же он охотился за признанием, в собственных глазах был героем, а герой, уж конечно, достоин чего-то гораздо большего, чем сочувствие. Археолог, приехавший прямиком из египетской экспедиции, завоевал восхищение студентки исторического факультета; педиатр, не позволяющий детям тоннами поглощать мороженое, – восторг у матери-одиночки. Он вдохновенно перевоплощался в самые разные личности и с удовольствием проживал их жизни.