И верный Джеф не подвел. Умерла Новицкая, как и положено натурам добросердечным, внезапно, во сне, и уже через полчаса соседи, обеспокоенные постоянным, надрывным воем овчарки, вызвали спасателей. Весть о кончине Серафимы Сергеевны разнеслась, как и все плохие новости, мгновенно. Художественный руководитель театра и ректор института не могли договориться о месте проведения панихиды, ученики дрались за место в почетном карауле, родня сожалела о невозможности распилить пса. Организацию похорон, не доложив об этом всезнающим сплетницам, взял на себя Союз театральных деятелей, предоставив в распоряжение «великой актрисы и несравненного педагога» и презентабельный катафалк, и гроб из южноамериканского кедра, и место на Ваганьковском.

На кладбище распрощаться с «обожаемой и безвременно ушедшей Симочкой» сразу не смогли, крышка дорогого ящика никак не хотела закрываться, будто заставляя присутствующих лучше запомнить безмятежное выражение лица покойной. Так и ехали потом к дому двумя автобусами, обсуждая эту «чудесную смерть».

В квартире продолжили обсуждать не менее чудесную жизнь. После третьей рюмки ректор впал в задумчивость и отпустил бразды правления застольем, которому – возбужденному и даже повеселевшему – правление это уже и не требовалось.

– Половина моего былого успеха – это ее заслуга, – лепетала нежным сопрано прилетевшая бизнес-классом американка Колокольникова, одетая в костюм от Версаче.

– Погромче, пожалуйста! – в который раз требовала тугоухая из Архангельска.

Шурин троюродной сестры Светы из Воронежа разбрасывал нашкодившие глаза между сидящим напротив уже семилетним мальцом и воинственным подбородком своей тяжелой на руку и крепкое словцо жены. Наконец махнул рукой и, не дожидаясь своей очереди, шумно опрокинул стопку, икнул и объявил, подхрюкнув:

– Душевная была женщина.

Брезгливо покосившись на представителя народных масс, художественный руководитель театра привстал, поправил кашне и высказал общее мнение актерской богемы:

– Все же нельзя не признать, что для Серафимы смерть – почти спасение. Такие цельные натуры, как она, с трудом переносят вынужденную бездеятельность.

– Да что вы такое говорите? – взвилась глуховатая, когда ей в третий раз повторили фразу. – По-вашему, инвалидам и жить не надо?! Вот мой муж, он – слепой, а…

– Без работы Симочке было очень туго, верно, – поспешила перебить пожилая женщина с опухшими веками и красными глазами. – И без общения, – с укором добавила она, обращаясь то ли ко всем присутствующим, то ли к себе одной. Она была подругой Новицкой, тоже из характерных, тоже из бывших. Последние лет десять страдала страшным артрозом, из дома выбиралась лишь на скамейку у подъезда, а вынужденные дальние поездки совершала на машине зятя. И если о визитах к врачу еще можно было как-то договориться, то заикнуться о необходимости проведать подругу она не могла. Она звонила, говорила: «Сим, приезжай», и через два часа Новицкая стояла на пороге. Однако встречи получались недолгие, Серафима быстро уставала писать, а потом как-то то ли она не позвонила, то ли Сима не приехала. Сейчас разве вспомнишь?.. Да и не важно уже.

– Если бы хоть кто-то нашел для нее занятие, – добавила она, вновь расстроившись, зашмыгав носом, задергав тройным подбородком.

Щербатая соседка Новицкой тут же зашептала облаченной в кружева даме:

– Вы не поверите, но мне казалось, она будто работала в последнее время. Мы, правда, кивали друг другу, и только. А как еще прикажете с немой-то? Но я же слышу, у нее дверь в одно и то же время каждый день и вечером хлопает. Мне ни к чему, конечно, но в глазок-то вижу, сумки какие-то носит тяжелые. Ну, не удержалась я, что ж такого? Спросила: «Куда, мол, ходишь-то, Сима?» А она мне пишет: «На работу». Я обалдела, естественно, но виду не подала. Зачем обижать человека? Поинтересовалась, что за кирпичи она в пакетах все время таскает, а она пишет: «Учебники это. Язык я учу». И ушла. А я так и села. Ну, какой, скажите на милость, язык?

– Английский. Сейчас без него никуда, – откликнулась с набитым ртом собеседница. – Попробуйте балык. Свежайший.

– Но…

– Да-да. И рыбу! Берите рыбу, – встрепенулась одна из девушек, занимавшихся оформлением стола.

– Сейчас бы тети Симиной фаршированной рыбки, – мечтательно протянула московская племянница и одновременно мать-героиня. – Я сколько ни пробовала повторить, никогда не удавалось.

– Она и мне в свое время рецепт давала, – забыла о своем изумлении соседка.

Разговоры о кулинарных талантах покойной стали неинтересны театральным, да и водка почти закончилась. Начали потихоньку расходиться. Не спешили лишь самые близкие да ректор с худруком, записавшие себя в их число. Хотела уйти соседка, да передумала: уж очень интересно узнать, что за странная пара, промолчавшая весь вечер, осталась сидеть неподалеку. Она-то сразу причислила их к актерской среде, все же родственники хоть как-то, но общались между собой. Однако побрели к метро гардеробщики и билетеры, разъехались по съемочным площадкам бывшие ученики, водитель увез в Шереметьево Аллочку Колокольникову, удалились, церемонно попрощавшись, преподаватели вуза, а эти продолжали сидеть, стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды, которыми стреляла в них то младшая дочка Дворецких, то прожившая несколько лет в кухне Серафимы мамаша семилетнего мальчика. Было все же очевидно, что неизвестная пара чувствует себя не в своей тарелке. Пожилой мужчина со следами оспы на лице ерзал на табуретке и старался спрятать под стол залатанные локти твидового пиджака. Его жена (соседка решила, что это определенно жена, уж очень бесцеремонно льнула к нему эта простоволосая тетка) исподтишка рассматривала комнату, оставшуюся в буфете посуду, цветы на подоконнике. Щербатая даже заметила, как та осторожно пощупала белоснежную накрахмаленную скатерть, улыбнулась слегка, будто забывшись, но, споткнувшись о пытливые глаза московской племянницы, тут же смутилась, потупилась и схватилась за потертый рукав мужчины, будто искала укрытия.

Подали чай с тортом. Ректор возмущенно отказался, а худрук затребовал себе два куска. Соседка Новицкой признавала только домашнюю выпечку, оттого и жалоба ее простоволосой незнакомке прозвучала, как искренний крик души, а не как найденный наконец повод завязать разговор:

– Ох, не сообразила я пирожков-то напечь. Сейчас бы кушали за Симочкино успокоение свеженьких. Все лучше, чем травиться кремом из маргарина.

Женщина как-то неловко отпрянула и снова схватилась за спасительный рукав. Муж накрыл ее руку широкой ладонью и вежливо кивнул соседке.

– Все-таки удивительный человек Серафима, – ничуть не тушуясь, продолжала дама. Ее собеседница, обладательница кружевного платочка, оказалась продавцом программок и отбыла вместе с театральными, а выдержать информационный вакуум дольше пятнадцати минут соседка Новицкой оказалась не в состоянии.

Ответом вновь послужил легкий кивок.

– Столько цветов (я вот собственноручно выращенные георгины принесла), да это и понятно. Какая актриса без цветов? Но народу… Такое количество народу самого разного. А вы с Симой близко знакомы были?

Женщина еще сильнее прижалась к мужу, тот приобнял ее за плечи и вновь утвердительно склонил голову.

– Ой, правда? А я и не видела вас никогда. Ну да к Серафиме раньше столько людей шастало, всех разве упомнишь? Как же вы с ней познакомились? – Она затаила дыхание и вожделенно ждала ответа, заглядывая мужчине в глаза почти любовно, но…

Худрук поперхнулся тортом, натужно закашлялся, вылил чай на скатерть и на брюки, обжегся, выругался, стукнул ладонями по столу и объявил хорошо поставленным голосом:

– Я хотел бы обсудить с вами, милейшие, дело, не терпящее отлагательства.

– Мы бы хотели, – качнув головой, вставил заплетающимся языком ректор.

– Да, мы бы хотели, – с готовностью поправился худрук, обводя взглядом мгновенно притихших, изумленных людей. – Речь пойдет о квартире Серафимы Сергеевны.