Миссис Сиддонс была очень поражена этой переменой в Лоуренсе и начала его упрекать в том, что он играет чувствами обеих молодых хрупких девушек, которым его фантазии могут стоить здоровья, даже жизни, но так как он продолжал говорить о самоубийстве, то она проявила некоторую нерешительность. Конечно, положение показалось ей менее странным, чем всякой другой матери. Театр приучил ее к самым редким и сложным комбинациям, и она плохо отличала эту трагедию от тех, которые она так часто изображала на сцене, принимая развязку, предложенную героем, с профессиональной снисходительностью. Кроме того, комедия научила ее тому, что в любви отказ разжигает страсть. Лоуренс всегда был для нее идеалом мужчины; никакое чувство не было для нее приятнее, чем почтительное восхищение, нежная лесть, которой он ее окружил. Она была готова простить этому прекрасному падшему ангелу то, что никогда не простила бы другому. После больших колебаний она согласилась еще раз поговорить со своими дочерьми.

Мария приняла этот удар совершенно иначе, чем это сделала когда-то Салли. Она слабо улыбнулась и сказала несколько иронических слов по поводу изменчивости Лоуренса. Больше она к этому не возвращалась. Бедная девочка была горда и старалась скрыть свое горе. Она сказала только, что хотела бы не видеть больше этого человека, и спросила Салли, собирается ли она его принимать.

Салли пыталась ее успокоить; узнав об этой поражающей новости, она не могла отделаться от восхитительно радостного чувства. В один момент измена, непостоянство — все было забыто. Она слишком любила, чтобы не найти тысячи причин для оправдания Лоуренса. Несмотря на все свое благоразумие, она не могла устоять перед искушением поверить в то, чего она желала, и в свою очередь она убеждала себя в том, что сестра никогда его не любила. Для этого нужно было быть очень ослепленной страстью, так как перемена, происходившая с Марией, доказывала, как сильно было потрясение. Она была печальна, мрачно настроена; она, такая легкомысленная, такая веселая, говорила только о суете жизни и о непостоянстве всего земного.

— Я думаю, что не проживу долго, — говорила она.

Мать и врачи пытались возражать.

— Возможно, возможно, — соглашалась она, — что я ошибаюсь, что это нервы, но я не могу отогнать от себя эти мысли. Да и для чего? Это избавит меня от многих страданий. Я не создана, чтобы их переносить, у меня нет смирения. Моя короткая жизнь была достаточно несчастна, чтобы смертельно меня утомить!

Лоуренс настойчиво добивался разрешения видеть Салли. Она ему написала: «Вы не можете появиться в нашем доме: ни Мария, ни даже я не можем это перенести. И хотя она вас не любит, неужели вы думаете, что она не испытает неприятного чувства, видя, что вы оказываете другой внимание, которое вы отдавали раньше ей? Да разве вы согласитесь на такое положение? Я тоже не могу согласиться».

Но как ни старалась она щадить самолюбие своей сестры, ей страстно хотелось видеть Лоуренса: с разрешения своей матери она устроила тайное свидание. Накануне она купила кольцо, которое носила целый день, целовала его и передала Лоуренсу с просьбой не снимать, пока он будет ее любить.

Снова они начали совершать длинные прогулки по утрам и в сумерки. Она навещала его в ателье и пела ему мелодии, которые сочинила за время их недавней разлуки. «Уверяю вас, — говорила она ему, когда он хвалил ее за возрастающие успехи в пении, — что я не могла бы так петь и сочинять, если бы я вас не знала. Вы жили в моем сердце, в моем разуме, в каждой моей мысли, и, однако же, вы меня не любили… Но все это забыто».

Между тем в своей всегда запертой комнате, как бы отравляемой ее дыханием, Мария постепенно угасала. Наступала весна. Стоя у окна, девушка завидовала маленьким нищенкам, бегавшим по залитой солнцем улице. «Мне кажется, — говорила она, — что все, кроме меня, возрождается в этом сиянии. Ах, если бы я могла выйти хоть на один час на свежий воздух, я чувствую, что стала бы снова прежней! Право, у меня нет других желаний».

Эта грустная покорность у существа, которое всего лишь несколько месяцев тому назад так жаждало удовольствий, очень пугала миссис Сиддонс; она не отдавала себе точного отчета в своих страшных подозрениях, но охваченная беспокойством, встревоженная она не могла разделить свои заботы ни с Сиддонсом, который ни о чем не имел понятия, ни с Салли, чье счастье она не хотела смущать; страстно отдаваясь разучиванию своих ролей, она только в этом одном обретала душевный покой.

Тогда ставили пьесу, переведенную с немецкого, — «Чужестранец» Коцебу. Это была история неверной жены, прощенной своим мужем. Смелость и новизна темы вызывала много толков. Если будут аплодировать такой снисходительности, то что же станется с седьмой заповедью, страхующей домашний покой всех христианских наций? Но миссис Сиддонс играла с такой трогательной стыдливостью, что невозможно было ее порицать. Она любила эту роль, потому что могла в ней много плакать. Она находила большое облегчение в этих театральных слезах.

Настало лето. Мария не переставала кашлять и хиреть. Несчастье сделало ее кроткой и боязливой; она часто просила Салли петь для нее и, слушая этот чистый голос, она чувствовала как ее душой овладевает печаль и в то же время успокоение. Она отказывалась видеть кого бы то ни было, особенно мужчин. «Я хочу быть спокойной и здоровой, — говорила она, — у меня никогда не будет других желаний».

Когда пришли жаркие дни, врачи посоветовали отправить ее на берег моря. Миссис Сиддонс, занятая в театре, не могла поехать с ней, но в Клифтоне у нее была подруга, очень близкая ей и давнишняя, миссис Пеннингтон, которая была готова взять на себя заботы о Марии. Миссис Пеннингтон и миссис Сиддонс, когда писали друг другу, начинали всегда свои письма обращением «душа моя». Это выражение ничего не означало у миссис Сиддонс, которая заимствовала его у миссис Пеннингтон, но оно соответствовало характеру ее подруги. Душа у миссис Пеннингтон находилась на первом плане. Она была способна на большое самопожертвование, но любовалась в то же время созерцанием своей доброты. Трогательное усердие, с которым она отдавалась делам своих друзей, умиляло ее больше, чем кого бы то ни было. Она очень любила поверять тайны, выслушивая признания других. Она писала очень красивые письма, которые перечитывала с восхищением, прежде чем их отправить.

Миссис Сиддонс, поручая ей Марию, рассказала ей историю несчастной любви своей дочери, историю, как бы созданную для того, чтобы привести миссис Пеннингтон в волнение и восторг. Принимать участие в семейной трагедии было для нее избранным удовольствием, прекрасным случаем обнаружить все возможности своей благородной души.

Мария, казалось, была очень довольна, что уезжает, но когда одна из ее подруг, прощаясь с ней, прибавила: «Вы будете покорять сердца в Клифтоне» — у нее на лице появилась гримаса отвращения. «Я ненавижу это выражение, — сказала она, — это жестокая шутка».

Она поцеловала сестру с большой нежностью и долго на нее смотрела, как бы желая запечатлеть в своей памяти ее черты.

Добрая миссис Пеннингтон старалась изо всех сил развлечь больную; она пробовала совершать с ней долгие прогулки в экипаже; она лучшим своим слогом описывала ей море, небо, поля. Она читала ей вслух модные романы и даже — высокая честь — копии своих самых удачных писем. Она ухаживала за ней с исключительной преданностью. Она искренно привязалась к этой красивой и печальной молодой девушке, слабевшей с каждым днем. Но все-таки она хотела бы получить известное вознаграждение за свои заботы о ней, и ей казалось, что за эту материнскую и душевную привязанность она заслужила признаний, которых жаждала. Но Мария ей ничего не рассказывала. Напрасно любительница сердечных излияний искусно наводила беседу на интересовавшие ее вопросы: молодая девушка их тщательно обходила, направляясь тотчас же к стоячим и безопасным водам банальных разговоров.