Когда я пришел в ресторан, Лекадьё был уже там и вел с хозяйкой, маленькой толстой женщиной с черными прядями волос, приклеенными у висков, беседу ученую и легкомысленную, последние фразы которой показались мне тошнотворными. Я поспешил усадить его за стол.

Вам знакома тревожная болтливость тех, кто старается избежать неприятных разговоров? Как только беседа начинает приближаться к темам, на которых лежит табу, наигранное оживление выдает их тревогу. Их фразы напоминают мне тогда пустые поезда, которые пускают по угрожаемым секторам, для того чтобы сбить с толку ожидаемое наступление. В течение обеда Лекадьё не переставал говорить с легким, обильным красноречием, банальным до глупости, о городе Б., о своем лицее, о климате, о муниципальных выборах, об интригах женщин-преподавательниц.

— Здесь есть, старина, в десятом приготовительном одна учительница…

Для меня единственной интересующей вещью было узнать, как этот великий честолюбец отказался от своих замыслов, что сломило эту непреклонную волю, наконец, чем была его внутренняя жизнь с тех пор, как он оставил Нормальную школу. Но каждый раз, как я подходил к этим темам, он затемнял вокруг нас атмосферу фонтаном пустых и путаных слов. Я узнавал те «потухшие» глаза, которые меня так поразили в тот вечер, когда Треливан раскрыл его интригу.

Когда подали сыр, я разозлился и, потеряв терпение, грубо сказал ему, пристально глядя на него:

— Что это за игра Лекадьё?.. А ведь ты был умен… Для чего ты говоришь как сборник избранных мест?.. Почему ты боишься меня… и себя?

Он сильно покраснел. Проблеск воли, может быть гнева, мелькнул в его глазах, и на несколько секунд я вновь увидел моего Лекадьё, моего Жюльена Сореля, моего школьного Растиньяка[34]. Но официальная маска тотчас же появилась на его большом бородатом лице, и с улыбкой он переспросил меня:

— «Умен»?.. Что ты хочешь этим сказать? У тебя всегда были странности.

Затем он начал мне рассказывать о своем директоре: Бальзак доконал своего последователя…

К середине XVIII столетия труппы бродячих комедиантов странствовали по английским деревням, играя Шекспира во дворах харчевен или на утоптанном полу сараев. Почти все они вели жалкое и унизительное существование. Сравнительно еще многочисленные пуритане вывешивали объявления у входа в свои деревни: «Сюда не допускаются обезьяны, марионетки и комедианты». Вероятно, подобно папистским епископам, они обвиняли театр в изображении пагубных страстей под слишком приятной личиной.

Но всякая профессия лишь дело случая, и истинное достоинство не может быть принижено внешними обстоятельствами. И хотя Роже Кембл был лишь скромным директором одной из этих бродячих трупп, он обладал простыми и величественными манерами и суровой непринужденностью лорда-канцлера. Нельзя было представить себе лицо более благородное. Очень живые глаза под идеально выгнутыми бровями, маленький хорошо очерченный рот, особенно же великолепен был нос. Линия его, прямая и чистая, не нарушала величественной гармонии черт лица, а кончик, немного длинный и мясистый, придавал физиономии что-то сильное, — сочетание довольно редкое и скомбинированное с бесконечным искусством. Этот нос был фамильным носом, и друзья Кембла смутно видели в нем утешавший их символ.

Миссис Кембл была, как и ее муж, очень величественна и прекрасна. Ее голос, энергичный и мягкий, казалось, был предназначен для трагедии; она сама была как будто создана предусмотрительным Демиургом[35] для того, чтобы играть роли римских матрон и королев Шекспира. Когда однажды вечером она произвела на свет дочь после представления «Генриха VIII», драмы, как известно, кончающейся рождением Елизаветы, то вся труппа почувствовала, что родилась принцесса. В жизни, как и на сцене, чета Кембл сохраняла нечто царственное.

Их дочь Сарра унаследовала красоту своих родителей и была воспитана ими с мудрой суровостью. Мать научила ее читать вслух, хорошо отчеканивая каждый слог, и заставляла ее зубрить Библию. Вечером ей доверяли маленькие роли, вроде Ариеля в «Буре», и поручали ей ударять по подсвечнику щипцами, для того чтобы изображать, смотря по ходу спектакля, шум мельницы или завывание ветра. Утром прохожие замечали у окон харчевни прекрасное детское личико, склоненное над большой книгой — ни более ни менее как над «Потерянным раем»[36]. Мрачные картины, изображенные великим пуританином, его необъятные лирические описания природы, приводили в восхищение эту религиозно настроенную душу, стремившуюся, конечно, ко всему высокому. Читая и перечитывая отрывок, где Сатана на берегу огненного океана призывает к себе свои адские легионы, она испытывала к прекрасному и проклятому ангелу чувство нежного сострадания.

Супруги Кембл решили, что их дети не должны быть комедиантами. У них было почти мучительное влечение к общему уважению, и они страдали от того несправедливого презрения, с которым многие люди относились к их ремеслу. Поэтому Кембл, бывший католиком, отправил своего сына Джона во Францию, в семинарию в Дуэ, для того чтобы сделать из него священника; а что касается Сарры, то он надеялся, что ее красота поможет ей удачно выйти замуж и избегнуть, таким образом, театральной карьеры.

Действительно, ей едва минуло шестнадцать лет и ее плечи еще сохраняли свою угловатость, когда сын богатого помещика, услышав ее пение, влюбился в нее и попросил руки. Кембл благосклонно встретил это предложение, столь соответствующее его желаниям, и ухаживание поклонника, поощряемое отцом, было принято и дочерью. Сиддонс, первый любовник труппы, казалось, был этим огорчен.

Это был бездарный актер, но как все актеры, да и как почти все люди, он считал себя неотразимым. В нем было фатовство, необходимое и естественное для его амплуа. Он глядел с возрастающим восхищением, как развивалось подле него это великолепное и скромное существо, и почтительно ухаживал за Саррой Кембл.

Почуяв опасность потерять ее, он набрался храбрости, попросил аудиенции у своего директора и признался в своих чувствах. Кембл ответил с величием, поистине царским, что его дочь никогда не выйдет замуж за актера, и для большей безопасности уволил смельчака.

Впрочем, будучи честным человеком и ставя, как и полагается, профессиональные обычаи выше своих личных интересов, он предложил отвергнутому поклоннику дать прощальный бенефис.

На этом спектакле произошел неприятный инцидент. Сиддонс после конца представления попросил разрешения вернуться на сцену, чтобы попрощаться с публикой. Он вынул из своего кармана рукопись и начал читать сочиненные им для данного случая стихи, в которых жаловался зрителям на несправедливость, разбившую его любовь. Чувствительные люди маленьких городов жаждут впечатлений, и аплодисменты были горячи. Когда актер вернулся за кулисы, госпожа Кембл дала ему своей прекрасной и сильной рукой две основательные пощечины: она глубоко презирала молодого человека с двуличными поступками и плохой дикцией.

Сарра Кембл до сих пор оставалась внешне беспристрастной зрительницей вызванного ею конфликта. Она была слишком молода, чтобы сильно жалеть. Но театральная традиция склоняла ее в пользу несчастного любовника. Тронутая таким суровым обращением и, может быть, немного стыдясь поведения своих родителей, она поклялась, что выйдет замуж только за Сиддонса. Ее отец удалил ее на некоторое время со сцены и поместил ее в качестве лектриссы в одну семью по соседству. Затем он подумал, что она была Кембл: при своей поразительной красоте, она обладала фамильным носом — своевольным и мужественным. Отец опасался тайного брака.