— Здравствуйте, мой дорогой! Я хотел повидать своего кузена Лекурба, но ваши служащие сказали, что его нет, и я позволил себе вас побеспокоить. Да, впрочем, то, что я собирался сказать, касается вас столько же, как и его… Как вы поживаете? Видели ли вы Лилиан в «Авантюристке»? Она там прелестна.

Бернар провел Ванекема в контору, которую тот окинул слегка презрительным взором, после чего опустился в кресло — весьма грациозно.

— Мой дорогой, вы так же хорошо знаете, как и я, то положение, в котором находятся в настоящее время все, даже и самые лучшие торговые дома. Хотя я всегда и очень хорошо вел дела, но накопление запасов, с одной стороны, и остановка в продаже — с другой ставят меня в невозможность выполнить свои обязательства с той точностью, как я того бы хотел. Я прекрасно знаю, что при наших отношениях — ваших и моих — это не играет никакой роли; однако же, принимая во внимание, что я должен вам довольно значительную сумму, я полагал, по щепетильности, быть может и преувеличенной, что я должен ввести вас в курс моих дел возможно более точно.

Бернар слушал его с удивлением и недоверием. «Что он, собственно, хочет сказать? Неужели с такой уверенностью и с таким победоносным видом приходят затем, чтобы объявить себя несостоятельным должником? В таком случае подобная спесь совершенно неуместна. Он нам должен около миллиона. Вот посмеется Ахилл!»

— Да! — сказал он громко. — Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать. Ваше положение?

— Однако же это очень просто, мой дорогой. Мое положение нисколько меня не беспокоит. Я очень — над своими делами, при условии составления описи моего товара и моих ценностей по курсу покупки. Да, впрочем, вот мой баланс.

Он вытащил из кармана небольшую бумагу, которую и передал Бернару.

— Вы видите, — сказал он, — что положение вполне нормальное, и если только мне дадут время для ликвидации…

Бернар поднял глаза и взглянул с изумлением на красивое, полное и улыбающееся лицо Ванекема.

— Ваше положение вполне нормальное? — произнес он. — Но ведь это же скрытое банкротство!

Ванекем, казалось, был более огорчен, нежели оскорблен таким недостатком такта.

— «Банкротство»? — снисходительно возразил он. — Но вы, кажется, думаете, что вы живете во времена Бальзака, мой дорогой. Теперь нет больше банкротств. Может быть, я и суду вынужден пойти на ликвидацию моих дел, но я не думаю, чтобы дошло до этого. Мне кажется, что моим кредиторам, среди которых я имею, к моему удовольствию и к сожалению одновременно, также и вас, будет выгоднее пойти на мировую и получить от пятидесяти до сорока за сто. Разве вы не согласны с этим?

— Я сам не могу принять никакого решения, но я изложу положение вещей моему деду сегодня же вечером, и тогда извещу вас о…

Ванекем пришел в некоторое раздражение.

— Хорошо, но вы понимаете, что мне нужна ясность. Если советоваться со всем миром, то становится трудно маневрировать. Итак, я рассчитываю, что вы меня известите сегодня же вечером.

— А почем теперь акции Ко-Ко-Ну? — сказал Бернар, несколько нервничая. — Они составляют значительную часть вашего актива. Да, кроме того, и мы благодаря вам — тоже акционеры…

— Ко-Ко-Ну? — отвечал Ванекем. — Это отличное предприятие, но оно не может еще давать полного дохода. Небольшой капитал, собранный до сего дня, пошел на некоторые финансовые и политические комбинации и на организацию нескольких осведомительных поездок в Нижнее Конго, чтобы точнее выяснить место, где строить фабрики. Они ведь еще не выстроены. А для постройки их мы хотим увеличить наш капитал в пять раз, причем владельцы прежних акций будут иметь право на получение четырех новых по курсу их выпуска: это просто подарок. Засим, дорогой друг, не буду вам больше мешать. Я должен еще побывать в Лувье и повидать Паскаля Буше, которого я также имею удовольствие считать среди своих поставщиков.

И он протянул свою руку в мягкой оленьей перчатке. Бернар проводил его до ворот фабрики. Шофер в белой резине открыл ему дверцу, автомобиль был чудесный.

— Недурной экипаж, — скромно заметил Ванекем.

Следя за убегавшим облаком пыли, которым Ванекем облекал свои восхитительные формы и последние дни своей позолоченной славы, Бернар не без веселости представил себе неизбежную ярость Ахилла, когда он узнает о сумерках богов, и те нравоучения, которые придется выслушать Лекурбу за то, что он втянул дом Кене в эту каторгу.

Он знал, что дед пошел на прядильню, и он его поджидал.

— А, вот и ты… — сказал Ахилл. — Я пересек дорогу этому Ванекему, он летит как сумасшедший. Он был здесь? Что ему надо?

— Он не хочет платить тех шестисот тысяч франков, которые он нам должен. Он показал мне баланс — очень хорошенький!.. И с какой прелестной беспечностью!

— Ага! — воскликнул Ахилл с торжеством, в котором можно было прочесть: «То, что я предсказывал, то и случилось, и достаточно скоро». — Ха-ха! Ванекем кончился. А ведь он должен около двух миллионов Паскалю! Я знаю это от него самого. Отлично!

И он удалился большими шагами на поиски своего зятя, потирая руки и ругаясь больше из принципа: он утешался в своей собственной потере тем, что предвидел ее заранее, и тем, что гораздо больше потеря друга его и сотоварища.

В поезде, шедшем в Париж, Лекурб и его племянник Бернар встретили Паскаля Буше. Утреннее солнце серебрило крыши на фермах; рыжеватый туман окутывал деревья легкою дымкой, как на пейзажах Тернера.

Лекурб, подавленный, заговорил о создавшейся ситуации.

— Это ужасно! Лучшие фирмы в опасности. Вы знаете, что Кавэ собрал своих кредиторов? Он просит рассрочить уплату на пять лет. У него тридцать миллионов запасов. Фирма, основанная в тысяча восемьсот пятом году! Человек, не находивший достаточно высокого воротника для себя!.. И «Рош и Лозерон», о них тоже говорят. Но о ком не говорят? Мой кузен, Ванекем, мальчишка, до войны не имевший и одного су… ему удалось добыть себе состояние… и этот дурак теперь его потеряет. И все же, я должен отдать себе справедливость, что я всегда о нем верно судил. Что вы хотите? Все тянули за веревку — и она лопнула. До известной степени нужно было этого ожидать.

— Она не лопнула, — сказал Паскаль. — Это послевоенная Европа как струна на скрипке, которую чересчур резко натянули и она вибрирует. Но мы еще пока на первом колебании. В течение двадцати лет мы еще будем испытывать повышение — понижение, повышение — понижение, с убывающей амплитудой. Затем все успокоится до следующей встряски. Все образуется.

— Ничего не образуется, — возразил Лекурб. — Всякая приостановка работ порождает новую остановку. Рабочий — единственный потребитель, и он ничего не зарабатывает. Крестьянин имеет деньги, но деревня ведь никогда не покупает, она копит. Мы идем к разорению. Самые известные экономисты ожидают мировой катастрофы. Впрочем, так бывало всегда — после всех великих войн, в восемьсот семнадцатом, в семьдесят шестом…

— Мир не кончился, — вступил опять Паскаль. — Сейчас производят очень мало. Вы идете на половине, я — как вы. Вскоре потребности возрастут. Ведь есть еще люди, которые одеваются.

Бернар сквозь стекло глядел на огромную равнину, которую медленно пересекали человек и лошадь. От причитаний Лекурба, безошибочно ошибавшегося, у него вновь воскресали надежды.

— Мы живем в печальную эпоху, — произнес Лекурб трагически.

— «В печальную эпоху»? — запротестовал Паскаль. — Я с вами не согласен, я нахожу эти времена превосходными. До войны деловой человек с дарованием не мог найти своим силам надлежащего применения. Теперь же для того чтобы пережить это время, нужны ум и хладнокровие. Мы живем среди бури? Но мы умеем плавать. Мы попали в яму? Это доказывает только то, что мы из нее выберемся… Дураки продают, когда все понижается, и покупают, когда все повышается, и еще удивляются своему разорению… Послушайте, мой друг Бернар, вы молоды, вы славный мальчик, я открою вам секрет обогащения. Делайте всегда обратное тому, что делают товарищи… Так как большинство людей дураки, то вы можете быть спокойны, что вы хорошо устраиваетесь.