На рассвете оранжево-розовом — взъерошенные силуэты пальм, угловатые крыши над круглыми горбами садов.

Сквозь тишину, влажную от росы, пронзительный, гортанный, протяжный звук трубы. Обрывистые шумы — будто высыпают камни из мешков, картошку из деревянных ящиков. Топот в лад.

Еще гортанней труба, заунывней рокот барабана, Мгновение тишины.

Сотни мужских голосов гудят над пальмами, над крышами. Краснеет. Зеленеет. Синеет. Выплывает солнце вишнево-красное, через минуту невыносимо слепящее. Хор все громче.

— Господи, спать не дают. И с чего это черномазые в будни выть стали.

— Мэм, это янки в казармах молятся.

— Что ты плетешь, дура? Какие янки? Это же негритянские молитвы. У нас на плантации каждую субботу и воскресенье твои родичи так поют.

— Истинная правда, мэм. Я как услышала, полезла на чердак посмотреть, где поют… Это в казармах, где янки.

— Что же это такое? Неужели эти проклятые северяне согнали черномазых со всего графства, чтобы они им песни вели?

— Леди и джентльмены! Закрывайте ставни! Закрывайте ворота и двери! Заваливайте их всем, чем можете! Заряжайте ружья! Берите топоры! Настал конец света… Идут черные янки…

— Спасите… куда бежать?

— Некуда, леди…

— Молитесь, настал день гнева. Наши черные братья, заблудшие овцы, надели синие мундиры северян, взяли оружие, стали слугами дьявола. Они будут воевать против Юга.

— Заткни глотку, отец проповедник. Твои седины выросли на глупой рабской башке. Наши парни стали воинами свободы. Молодец Линкольн, дал неграм оружие. Эй, Сэм, Дик, пошли в казармы, пусть и нас возьмут.

— Ну, теперь конец Югу! Теперь проклятью северяне покончат со всеми нами… Они вооружили черномазых. Значит, отменят рабство. Черные обезьяны с винтовками и пушками — это гибель всей белой цивилизации. Они будут убивать всех белых мужчин, насиловать всех белых женщин, все уничтожат, разрушат, сожгут.

— Напрасно вы каркаете, сэр, как ворона, ведь армии Ли и Джексона еще сражаются, еще колотят синих. Еще не всем дням вечер наступил.

— Я не каркаю, молодой человек, а говорю правду. И если бы сейчас не требовалось единение всех южан, то за такие оскорбления я бы вызвал вас и пристрелил на месте. Но что могут сделать тысячи, даже сотни тысяч наших храбрых воинов, если они окружены миллионами взбесившихся черных. А получив оружие, те непременно взбесятся. Ведь они же не люди. Нас может утешить лишь то, что они будут истреблять всех белых, значит, набросятся и на северян. Они начнут с Нового Орлеана, а потом и Нью-Йорк уничтожат.

— Так это правда, лейтенант, у нас будет негритянский полк?

— Да, сегодня они присягают знамени Штатов.

— А кто ими командует? Офицеры у них тоже черные?

— Есть несколько младших офицеров негров, много сержантов и капралов. Но большинство офицеров — белые. Командир полка Томас Вентворт Хиггинсон — настоящий джентльмен, коренной американец, священник, ученый и давний противник рабства. Он был другом старого капитана Брауна.

— Скажи честно, сержант, ты согласился бы командовать взводом черномазых?

— Почему ж нет? Из черных парней, работящих, богобоязненных, скромных, я мог бы сделать лучших солдат, чем из таких упрямых лодырей, как твой чикагский дружок…

— Спасибо, сержант, вот теперь я понимаю, почему южане называют нас негролюбами. Я-то никогда не имел дела с неграми. Только видел. А вы, лейтенант, кажется, тоже аболиционист, сэр?

— Нет, но я не сторонник рабства. Впрочем, это не наше дело, парни. Мы все американские солдаты и должны выполнять приказы. Южные рабовладельцы начали братоубийственную войну. Президент Линкольн хотел единства страны, хотел мира, порядка, справедливости… Мы были вынуждены воевать против рабовладельцев, и естественно, что рабы становятся нашими союзниками.

— Когда англичане воевали с нами, они вооружали краснокожих, а мы вооружаем черномазых. Только не захочется ли им наших скальпов, мы ведь тоже белые…

— Слушай ты, бродвейский франт, если ты не перестанешь долбить «черномазые», я заткну тебе глотку твоими же зубами.

— Тише, ребята, вы не в трактире. Вы забываете, что вы солдаты, здесь лейтенант. Таскаешь в ранце Евангелие, а ругаешься и клянешься, как пьяный матрос. А ты не задирай его, а то сядете на гауптвахту на шесть суток на хлеб и воду. В армии должен быть порядок. Никакой политики, Понятно?

— Так точно, сэр! Ясно.

Барабаны четко, дробно. Барабаны громче, громче. Флейты, флейты, птичьим свистом, визгом кверху, в небо.

По широкой улице, исполосованной утренними длинными тенями деревьев, вдоль густых кустов движется синяя колонна.

Впереди флаг. Сине-белозвездный, красно-белые полосы.

На рыжем копе долговязый полковник. Золоченые пуговицы на синем мундире. Золоченые позументы на каскетке.

За ним в таких же синих мундирах черные барабанщики. Грохочут, грохочут: ать-два, раз-два, раз-два-три. Черные флейтисты высвистывают все пронзительнее.

И за ними хвостом огромного дикобраза штыки. Над синими каскетками, над темными лицами с белыми зрачками и толстыми лиловыми ртами. Ряд за рядом — раз-два-три, раз-два-три. Между колоннами — светлые лица офицеров редкими фасолинами в темной чечевице.

У обочины жмутся прохожие. Их немного. Раннее утро.

Белые одетые получше — опрятные мужчины в сюртуках, женщины в нарядных платьях — глядят молча, цепенея от ужаса, подавленные злобой. Белые победнее, в мятых шляпах и куртках с бахромой, угрюмо сплевывают табачную жвачку, ругаются вполголоса. Женщины испуганно, всполошенно перешептываются, убегают в боковые улицы, отбежав подальше, кричат:

— Спасайтесь, идут черные янки!

Негры-слуги, выбежавшие из подворотен, спешащие на рынок возчики, носильщики останавливаются, глядят неотрывно. Негритянки-служанки боязливо, изумленно. Старики задумчиво. Молодые восхищенно.

Полковник отвернул коня. Пропускает взвод за взводом. Рядом на пританцовывающем вороном — адъютант, молодой, улыбающийся.

— А ведь хорошо маршируют наши черные мальчики, сэр.

— Хорошо. Вот увидите, они и драться хорошо будут.

— Поглядите на жителей, сэр. Сплошная паника. Если их серые вояки так же испугаются, мы через месяц покончим со всей конфедерацией.

— Не спешите, мой друг. Предстоят еще трудные бои. Но это уже начало победы.

— Истинно так, сэр. Я счастлив, что сейчас с вами, здесь. В колледже я сдавал экзамен — апрель 1776 года, битва при Лексингтоне, заря американской свободы… А наши внуки и правнуки будут учить — июль 1862 года, первый негритянский полк, заря победы над рабством. Начало настоящей американской свободы…

— Может быть, и так, мой друг. Старик Браун мечтал об этом… Он первый из нас поднял меч… Если бы он только мог видеть это.

(«…Придут, должны прийти пятьсот черных воинов. Хотя бы — двести…»)

Барабаны в новом такте глуше, мягче. Флейты, флейты новым высвистом. Впереди молодой голос высоко, молитвенно и протяжно:

Ряд за рядом подхватили в лад барабаны, рокоча угрожающе, призывно:

Воздействие слов и поступков Джона Брауна сравнивали с метеором, с разорвавшейся бомбой. Но эта бомба обладала и долговременным воздействием — многие его современники пробуждались годы спустя, уже после Гражданской войны.

Бостонский врач, аболиционист Баудич, посетивший в 1865 году могилу Брауна, писал:

«Я раньше считал его намерения безумными и неверными, но в свете последующих событий мне стало ясно: это мои взгляды были безумны, ведь именно его дух вел нас в Гражданской войне, его «дух шагает по земле», даже его враги и тогда, когда отнимали его жизнь, были вынуждены восхищаться им».