За прошедший год Браун в письмах часто жаловался на лишения, писал, что живет на одном хлебе и селедке, вареное яйцо — редкость.

Когда Смиту было тридцать два года, он отказался от кофе и от чая, несколько позже — от мяса и от рыбы. Но ведь это по собственной воле, по убеждениям, а не по нужде. Ему неловко смотреть на свой обильный стол — он глядит глазами Брауна.

Смит, Сэнборн, Браун присматривались друг к другу, разговаривали, радовались общности взглядов, огорчались разногласиям. Они ели, пили, гуляли, просто болтали. Мортон, университетский товарищ Сэнборна, учитель детей Смита, по просьбе Брауна играл серенаду Шуберта. Тихая музыка. Браун плакал.

Хозяин дома очень любил огромную свою семью. Каждый семейный праздник отмечался торжественно — церемония, пир, подарки, — но и шутливо — писали смешные стишки, разыгрывались целые спектакли. Смит пел старинные шотландские баллады.

Сэнборн только год как знаком с Брауном, по молодости не скрывает влюбленного восхищения. Он ученик Эмерсона. По совету Эмерсона стал школьным учителем в Конкорде.

В 1857 году он на год взял отпуск, чтобы все своё время и силы отдать работе в комитете помощи Канзасу. Он переживет Брауна на полвека, напишет одну из первых его биографий.

Нежное удлиненное лицо, кожа словно девичья, длинные волосы, шелковый галстук бабочкой. Двенадцати лет он уже хорошо знал Библию и Плутарха, изучил греческий язык. В библиотеке деда-кальвиниста он зачитывался историей Реформации в Шотландии. Своим ученикам читал стихи Байрона. Персонажи из романов Вальтера Скотта были ему ближе, чем знакомые бостонцы. Еще студентом он влюбился в тяжелобольную девушку Ариану — она была старше Фрэнка, — преданно за ней ухаживал и женился за восемь дней до ее смерти.

Романтизм был для Сэнборна не литературным течением, романтизм был исповеданием веры, стилем жизни. Он искал, ждал романтического героя. И вот появился такой человек, уже овеянный легендой. Ему хочется, чтобы Браун сразу же почувствовал себя своим, отогрелся, да и понял бы, какой это удивительный дом.

Сэнборн дарил их друг другу: Смиту — Брауна, а Брауну — Смита.

— Геррет, пожалуйста, прочитайте стихи, которые вы написали сыну.

Геррет нехотя достает из ящика листки, читает домашний юмор. Сэнборн хохочет до слез, в который бы раз ни слушал. А Браун ни разу не улыбнулся, он просто не понимает всех этих намеков. Автор почувствовал, быстро оборвал чтение.

Дети потянулись к Брауну, внучка сразу же полезла на колени. Он не умеет нежничать, не подражает лопотанию маленьких, с чужими детьми, как и со своими, разговаривает серьезно, но зато уж если говорит с этой девочкой, то говорит именно с ней, отдается разговору целиком, не замечая никого из окружающих.

Над дверью Смита висел кусок холстины, вышито: «Бог — это любовь».

Не пустые слова. Со всей Америки в этот дом стекались письма от знакомых и незнакомых: одинокая девушка просила купить ей пианино, мальчик — часы, мать большой семьи просила денег на хлеб… В ответ из Питерборо шли чеки: десятки, сотни, тысячи долларов. На основание публичной библиотеки в Освего — тридцать тысяч долларов, колледжу в Гамильтоне, в котором когда-то учился, — двадцать тысяч. Чтобы Канзас был свободным, а не рабовладельческим штатом, — в общей сложности шестнадцать тысяч долларов.

Несмотря на щедрые даяния, Смит испытывал чувство постоянной вины за свое богатство.

Дом открытый — идут и идут. Хозяин начинал кричать: «К столу! К столу!», когда гость едва показывался на пороге. Но сам порою уходил, запирался в кабинете, оставляя гостей на жену, на взрослых детей. Уходил, когда ждала работа, когда хотелось побыть одному, когда подступала ипохондрия.

Он помогал не только деньгами; трудно было обнаружить в Америке тех лет хоть одну петицию, воззвание, протест без подписи Смита, о чем бы ни шла речь — помощь грекам, полякам, голодающим, погорельцам и чаще всего — против рабства, в защиту рабов…

Он заступался не только за близких, за единомышленников: уже во время Гражданской войны он подписал поручительство за главного врага, за Джефферсона Дэвиса, президента конфедерации отколовшихся южных штатов, чтобы того выпустили из тюрьмы под залог.

Геррет Смит, Фрэнк Сэнборн, Сэмюэль Хау, Томас Хиггинсон, Теодор Паркер, Джордж Стирнс — шестерка. Познакомились, когда Браун впервые приехал в Бостон. Единомышленники. Покровители. Будут ли они и действовать заодно с ним?

У них много общего между собой и с ним, с Брауном.

Все ненавидели рабство. Все чтили традиции. Как бостонским друзьям Брауна понравилось, что он переправил из Кэнтона в Северную Эльбу камень с могилы деда.

Браун пришел к ним в мирные дома прямо из лесов и степей Канзаса. Эти пристальные глаза еще несколько дней тому назад смотрели в упор на врагов. Эти широкие, темные руки с узловатыми пальцами закладывали патрон, сжимали кинжал, несли смерть.

Он не растворялся в окружающей среде, не вписывался в нее, оставался везде равным себе.

Смит и Сэнборн, перебивая друг друга, рассказывали ему о Хиггинсоне, Хау, Паркере, о Стирнсе. Сэнборну казалось, что Смит хвалит недостаточно, они соревновались, подзадоривая друг друга.

У Паркера Браун уже побывал в прошлый приезд, сначала в церкви, а потом в четырехэтажном доме на Экстер-плейс на музыкальном четверге. И. совершенно не знал, куда себя девать. Он этого ничуть не стеснялся, не делал вид, что любит музыку. Всем другим было очень неловко. А он едва не сбежал к Уэнделлу Филипсу — его дом рядом.

— Паркер знает пятнадцать иностранных языков. Такие редкие, как арабский, исландский. Он прямо сладострастно тянется к языкам. У него самая большая библиотека в Бостоне, да, пожалуй, и во всей Америке. Шестнадцать тысяч томов. Затеряться легко в этих книжных дебрях, а он знает, помнит, любую книгу за минуту найдет. За столом сидит по двенадцать, а то и по семнадцать часов в сутки. Изучал также естественные науки: астрономию, химию, изучал право. Когда Теккерей приехал в Соединенные Штаты, он, едва сойдя с парохода, сказал, что хочет видеть Паркера.

— А кто такой Теккерей?

Сэнборн запнулся.

— Самый знаменитый писатель Англии. Только Диккенс более знаменит, чем он.

Смит перебил:

— Понимаете, Браун, не в том дело, что у Паркера так много книг. И даже не в том, что он, вероятно, самый образованный американец, ходячая пятидесятитомная энциклопедия. Его называют пашей совестью — это важнее всего. Ведь это он спас негров Крафтов, не дал их отправить обратно на Юг. Да разве только Крафтов?

Знаниями своими Паркер делится щедро, иногда даже становится обидно — сидишь у него в кабинете, приходит мальчишка, ему бы еще в начальной школе учиться, а Паркер с ним разговаривает как с равным, отдает ему книги, мысли и самое дорогое — свое время, раздаривает себя. А ведь он болен, так его ненадолго хватит.

— Кто знает на что человека хватит, а на что нет? Может, такие разговоры с мальчишками, как вы их называете, прибавляет ему силы.

Они все — книжники, по отношение к книгам разное. Паркеру доставляет удовольствие трогать переплеты, гладить обложки, книга для него — предмет ничуть не менее святой, чем церковная утварь.

А Сэнборн может поставить «галочку» на полях, подчеркнуть какие-либо важные фразы или даже поспорить с автором. Ему главное знать, кто, когда, что написал. И он мучительно краснеет, если оказывается, что он чего-либо не знает.

— Вот веселиться, жить, что называется, в свое удовольствие Паркер не умеет, хотя и часто произносит слово «наслаждение».

Браун подумал: «И я не умею в свое удовольствие. И учиться не хочу».

— Паркер любит смотреть на красивых женщин. Очень скорбит, что у него нет детей.

Восхваляя Паркера, Сэнборн процитировал Брауну одну из его проповедей: «Разрушьте индивидуальность атомов… и все пропало. Зачеркнуть личность — значит зачеркнуть и массу. Следовательно, для того чтобы сохранить себя, общество должно сохранить особенности индивида».