Сырое зимнее утро. Браун проснулся мрачный. Накануне принесли неприятное письмо овцевода, у которого он брал шерсть в долг. Тот настаивал: немедленно оплатить, сроки давно прошли. А сын, Джон-младший, писал, что тоже хочет попытаться торговать шерстью, — должно быть, считает себя умней отца, старик прогорел, а он уж будет удачливей. Но более всего рассердило замечание сына: так, между прочим, он упомянул об одном из приятелей — тот, мол, обходится без Библии, ибо древние сказания не помогают в новых делах. Привел это как чуждое суждение, но никак не оценил, словно бы сам согласен с кощунственной дерзостью.

От этих писем, от воспоминаний о долгах, от мыслей о сыновьях, все более отдаляющихся, нарастало раздражение.

Пришел старый негр. Необычно было, что пришел в начале дня — Браун знал, что он работал мельником.

— Большая беда, сэр! Большая беда всем черным людям. Джентльмены Юга добились наконец своего. И в Бостоне, и в Нью-Йорке уже ловят беглых рабов. Мои братья и сестры в большом смятении, мистер Браун, сэр. Плач и стоны, и воздыхания. Они послали меня к вам просить совета. Ведь у нас тут несколько человек совсем недавно с плантаций. Ну и те, кто давно, кто родился здесь уже свободным, очень тревожатся. Приедут охотники с Юга. Приедут, увидят на улице — крепкий черный парень, красивая черная девушка. Эй ты, черномазое рыло, откуда бежишь? Не убежишь! И на цепь, и вниз но старой реке на Юг. Там для хлопка руки нужны. Кто продает черных рабов, хороший бизнес имеет.

— Что же ваши люди собираются делать, мистер Говард?

Старик сверкнул быстрым благодарно-радостным взглядом. Браун любил подмечать эти взгляды негров, когда он называл их «мистер» или «миссис». Удивленные, иногда настороженно недоверчивые или смешливые — как странно шутит, — а потом уже радостные, восхищенные, гордые…

— Некоторые хотят уезжать дальше на Север, в Канаду. Многие в отчаянии, никто не знает, что можно, что нужно делать… А если это божья кара за грехи паши?

— Нет, это происки дьявола и его приспешников. А с ними надо бороться. И медлить нельзя. Соберите всех цветных братьев и сестер сегодня же вечером в церкви. Там и обсудим, как быть, что делать.

В негритянской церкви беленные известкой стены, скамьи, окрашенные охрой… Полумрак. Десяток свечей на дощатой трибуне и на амвоне, чадный факел у входа скупо освещают сотни две прихожан, курчавые головы и едва различимые темные лица мужчин в темных куртках, женщин в пестрых чепцах, в платках, некоторые молодые даже в шляпках.

Все глядят на белого джентльмена на кафедре. У него худое, бледное, угловатое лицо, маленькие пронзительные глаза, блестящие отражением свечей, большой тонкогубый рот, от глубины складки к челюстям… Он говорит медленно и резко, вколачивает слово за словом.

— Новый закон о беглых рабах не закон, а беззаконие. Он принят жалкими людьми, чьи души развращены злобой, корыстью или страхом. Мы не можем признать это гнусное установление, — он высоко поднял измятую газету, зажатую в костлявом кулаке. — Это надругательство над законами небесными и земными. В пятой книге моисеевой сказано точно: «Не выдавай раба господину его, когда он прибежит к тебе от господина своего». Таков незыблемый закон всевышнего. А в Декларации независимости сказано: «Все люди сотворены равными…» Таков незыблемый закон нашей свободной страны. И во имя этих истинных законов мы должны отвергнуть ложные узаконения, и мы отвергаем их с гневом и презрением.

Он швырнул газету на пол и наступил на нее тяжелым башмаком. Мужчины загудели: «Слушайте… слушайте». Женщины кричали: «Благослови вас бог, мистер Браун», зычный бас перекрыл все шумы: «Вот слова пророка свободы… внемлите им, братья и сестры…»

Браун нагнулся вперед, нависая над кафедрой, глядел в полутьму, еще клокотавшую рукоплесканиями, криками. Он поднял руку, зашикали: «Слушайте, слушайте…» Шум стих, только несколько женщин всхлипывали.

— Братья и сестры, сегодня уже недостаточно слов… недостаточно просто убегать от зла, необходимы дела, необходимо сопротивление крепкой мышцей.

У черных людей среди белых в десять раз больше друзей, чем вам кажется. Это стыдно, что вы не помните, не чтите хотя бы имена белых мучеников, погибших за свободу негров, имена Лавджоя и Торея! Но у вас друзей будет еще больше, когда вы, черные люди, сами по-настоящему начнете защищать свои права…

Вспомните книгу судей: храбрый Гедеон повел народ, восставший на поработителей, и привел его на гору Галаад, и там было сказано: «Пусть тот, кто боязлив и робок, возвратится и пойдет назад с горы Галаад». И остались с Гедеоном только триста отважных воинов свободы, но господь дал им сил, и они разбили врагов, которых было множество, как саранчи, как песка на берегу моря. Так создадим же сегодня здесь боевое содружество — союз горы Галаад, пусть в нем соединятся только самые смелые, самые крепкие духом и мышцей…

— Слушайте… Слушайте…

— Я с вами, мистер Браун.

— И я…

— И я…

— Мы с братом хотим вместе идти на Галаад…

Слышались, потише, и другие голоса:

— Осторожно, не забывайте, что он все-таки белый…

— Белый-то белый, но он уже доказал, что стоит за нас…

— Не хочу я ни в какие галаадиты, никуда не хочу, только чтобы жену с ребятишками не трогали…

— Не убежали бы тогда с Юга, может, еще бы перетерпели, а сейчас, если вернут, лучше смерть.

— Придется идти в галаадиты.

— Братья, сопротивление напрасно, в божьей книге предсказан конец света, это божья кара нам, грешным…

Многие колебались, но сорок четыре негра стали галаадитами.

Браун написал «Слово совета» и прочитал его членам боевого содружества в январе 1851 года, начав с эпиграфа: «В единении сила».

«Стойте друг за друга, защищайте своих друзей до последней капли крови, если придется, уходите в изгнание, но не говорите врагам ни слова!»

И все сорок четыре галаадита поставили свои подписи под текстом «Слова». Это было их присягой.

Браун крепко пожал каждому руку.

— Главное, братья, не падать духом, не допускать уныния и страха. Днем и ночью следить за вокзалом, за гостиницами, за домом шерифа. Мы договоримся со всеми белыми друзьями, чтоб помогали наблюдать, и, едва появятся охотники за беглыми, будем противостоять им сообща, дружно.

Два дня спустя он писал жене: «…с тех пор как негра Лонга из Нью-Йорка вернули в рабство, мои свободные часы заняты здешними неграми, я даю им советы, как поступать, я подбадриваю их, насколько это в моих силах. Они очень нуждаются и в совете, и в одобрении, некоторые из них даже спать не могут, так они боятся за жен, за детей, за самих себя. Могу сказать, что мне удалось кое-что сделать, чтобы восстановить их надломленный дух. Я хочу, чтобы все члены моей семьи поставили бы себя на их место, представили бы себе, что это значит — быть в таком ужасном положении…»

Ничем не приметный дом в негритянском квартале Спрингфилда. Только дым из трубы валит но переставая, хотя на улице не так уж холодно. Мимо дома прохаживаются черные парни — можно подумать, что гуляют… Но никого из чужих они в этот дом не пустят. Там тайник, сюда по первой тревоге соберутся те, кому будут грозить охотники с Юга.

Для защиты есть «горячая» комната. В ней нестерпимо жарко. В густом тумане сначала ничего не разобрать. Постепенно глаза не так щиплет, видишь — огромная плита, на плите черные котлы под крышками. Вода в котлах кипит круглосуточно. Плита — дело женское. И стоят у стен и у плиты высокие, сильные негритянки. У каждой в руках — черпак.

Пикет на вокзале увидит охотников, сразу по цепочке сюда дадут знать. И на головы охотников — только подойдите к дому! — польется кипяток.

Женщины осваивают невиданное «оружие». Поначалу трудно. Надо ведь плеснуть прицельно. Надо так, чтобы на охотников попало, а на соседку — ни капли, а на случайных прохожих — ни капли…

По ночам — репетиции. Воительницам страшно. Но и смешно. Подтрунивают друг над другом. Перекидываются шутками.